Есенин - Виталий Безруков Страница 41

Зацелую допьяна, изомну, как цвет,

Хмельному от радости пересуду нет.

Эти строчки возвращали его в молодость, в ту благословенную, сладкую юность, когда жил он только половодьем чувств.

Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,

Унесу я пьяную до утра в кусты.

И пускай со звонами плачут глухари,

Есть тоска веселая в алостях зари, —

закончил Есенин, повторив, как припев, последние строчки. То ли от стихов и голоса Есенина, то ли от воспоминания о первой близости с ним у Гали закружилась голова. Она порывисто обняла его и поцеловала.

— Браво! Спасибо, Сергей Александрович! Браво, Есенин! — раздалось вокруг. — Еще спойте, — просили случайные слушатели, узнавшие Есенина.

Но Есенин, подхватив Бениславскую под руку, решительно зашагал прочь, раскланиваясь на ходу с почитателями:

— Спасибо! Спасибо! Извините, некогда!

— Не хватало еще мне на улице выступать! — сказал Есенин Гале, когда они отошли подальше от собравшихся на набережной людей. — Ты не представляешь, что было вчера после моего авторского вечера…

— Представляю! Восторг слушателей, визг-писк девиц! Я это и в Москве наблюдала.

— Они на руках меня вынесли из зала! — горделиво сообщил Есенин. — Чуть не разорвали! Шнурки из ботинок хотели вытащить. Галстуком чуть не удавили! — И он, довольный, засмеялся.

В Бениславской проснулось чувство ревности. Она не хотела терпеть никого рядом с ним. Он должен был принадлежать только ей, ей одной!

— А что же было дальше? — возвратила она Есенина к его рассказу о Блоке.

— Блок похвалил. «Лихо! И поете лихо! И стихи…» — а потом попросил что-нибудь из последних… — не уловил смену ее настроения Есенин. — Я спросил: подлиннее аль покороче? Он поглядел на часы и попросил: «Давайте покороче, а то яичница пережарится».

Гой ты, Русь, моя родная,

Хаты — в ризах образа…

Не видать конца и края —

Только синь сосет глаза.

………………………………….

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте родину мою».

Только я успел закончить стихотворение, как вошла кухарка с подносом, поставила на стол, а Блок так зааплодировал, что она вскрикнула. Он поблагодарил кухарку, а когда она вышла, серьезно сказал мне: «Прекрасно, Сергей Александрович! Вы ешьте, а я пока записочку напишу тезке вашему, поэту Сергею Митрофановичу Городецкому. Он поможет вам. Стихи ваши стоят того, чтобы их напечатали», — и вышел в соседнюю комнату. Я, как голодная собачонка, мигом смел все с подноса и уже чай допивал, когда он вернулся и протянул записку: «Вот пожалуйте! На обороте — адрес. Спасибо за стихи! Чистые они у вас, ясные… Хочу сказать вам не для прописи, а от души: за каждый шаг свой рано или поздно придется давать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее… Сам знаю, как трудно сделать так, чтобы ветер не унес и чтобы болото не затянуло! Ну, счастливо, Сергей Александрович Есенин!» Он протянул мне на прощанье руку. Я пожал ее двумя руками, шапку нахлобучил, сундучок свой подхватил и хотел было выйти через кухню, как и пришел, но Блок остановил: «Нет, поэт Есенин, теперь через парадное! Только через парадное! И вообще, приходите ко мне, если что надо будет…» «Спасибо, Александр Александрович! Век помнить буду!» — благодарил я его. Рот до ушей от счастья, когда вышел на лестницу через парадную дверь.

На душе у Есенина стало грустно после пережитых воспоминаний:

— В девятьсот пятнадцатом это было… моя встреча с Блоком. Как трудно ходить, чтобы ветер не унес и чтобы болото не затянуло, — задумчиво сказал он, думая о чем-то своем, известном только ему одному.