Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский Страница 41

Посему на следующее утро мы выступили из Августы и продолжили путь на север, в землю трибоков. Великая германская река Рейн, которая теперь все время была от нас по правую руку, то надвигалась на нас, и тогда мы ехали по ее песчаному берегу, то отступала в сторону, заслоняясь от нас тростниковыми зарослями и болотистыми топями, а мы вместе с дорогой, в поисках твердого грунта, прижимались к холмам и взгорьям на западной стороне долины.

Через пять дней мы достигли Аргентората, а еще через семь дней прибыли в Могонтиак.

В Могонтиаке отец целый день ожидал, пока его примет Луций Ноний Аспрена, которому были вверены Второй и Четырнадцатый легионы. Но Луций Аспрена, несмотря на то, что сам изъявил желание переговорить с только что прибывшим из Испании турмарионом, так и не нашел времени принять Марка Пилата.

Мы двинулись дальше.

Через четыре дня мы уже были в земле убиев, на шестидесятом миллиарии, у жертвенника Августа и Ромы.

А еще через три дня достигли, наконец, Кастра Ветеры – штаб-квартиры Семнадцатого, Восемнадцатого и Девятнадцатого легионов и зимней резиденции главнокомандующего Публия Квинтилия Вара. Но было лето, и Вар с тремя легионами, как выяснилось, находился под Ализоном.

Посему, дав нам сутки на отдых, гарнизонное начальство предписало нам двигаться в Ализон.

На рассвете следующего дня по прочному мосту, построенному Друзом, мы перебрались на правый берег Рейна и вступили на землю Германии. Уже к вечеру мы достигли реки Лупии и переправились на ее правый берег. А на следующий день по военной Друзовой магистрали двинулись на восток через земли тубантов и бруктеров. (В те времена была только одна дорога – по правому берегу, но на ней уже были постоянные укрепленные пункты, расположенные друг от друга на расстоянии дневного перехода легионов.)

Однако позволь мне, Луций, в своих воспоминаниях некоторое время еще не покидать Галлию и вот о чем тебе рассказать:

XI. После пиренейского тумана и рассказа о Квинте Первопилате отец снова не обращал на меня внимания и на привалах разговаривал только с Лусеной.

Но уже возле Нарбона вдруг подъехал ко мне и заявил: «Конника из тебя, боюсь, не получится. Но будущему мужчине, конечно, надо учиться правильно ездить на лошади. Я объясню Агафону, как с тобой надо заниматься».

Что именно он велел Агафону, моему учителю, я так и не понял. Однако возле Немавса отец велел мне сесть на уксамского коня, вдвоем со мной ускакал вперед и на берег моря и два часа к ряду занимался со мной как учитель с учеником, настойчиво, терпеливо и на удивление бережно, почти ласково. Не стану тебе описывать приемы, которым он меня обучал. Но эти уроки я на всю жизнь запомнил, и они не раз выручали меня: по меньшей мере, дважды спасли от тяжелых травм и, может статься, даже от смерти.

Окончив тогда тренировку, отец сказал: «По-прежнему не чувствуешь лошади. И, судя по всему, не дали тебе боги того дара, который есть у меня и который был у твоего прадеда. Но ты, оказывается, совсем не такой пустой и никчемный, как я о тебе думал». И дружески хлопнул меня по плечу.

А когда вдоль Родана мы двигались от Арелата к Вьенне, немного не доезжая до поворота на Коттийскую дорогу, где с левой стороны, между рекой и дорогой, есть изумительное по гладкости и ровности поле, никем не вспаханное и не засеянное, – так вот, как только наша телега подъехала к этому полю, отец, утром ускакавший вперед, неожиданно вернулся к обозу на мавританском коне, ведя в поводу другого мавританца. Он велел мне сесть на этого второго коня и, пока телеги двигались вдоль поля, учил меня управлять мавританцем, разгоняя его до бешеной прыти, а затем осторожными, плавными, широкими дугами гася скорость… В заключение отец сказал: «Конечно, у тебя еще нос не дорос до мавританца. И, скорее всего, никогда не дорастет. Но сын Марка Понтия Пилата должен хотя бы иметь представление об этих замечательных конях».

Обрати внимание на эти слова, Луций: «сын Марка Понтия Пилата»! Отец мой, кажется, впервые их произнес.

А когда мы покинули Провинцию и въехали в Гельвецию, отец снова вернулся к рассказам о своем деде – Квинте Понтии Пилате. В Генаве, на берегу Леманского озера, он вроде бы ни с того ни с сего принялся рассказывать о том, как Гай Юлий Цезарь вызвал моего прадеда из Испании в первый год Галльской войны. В Авентике стал вспоминать о переселении гельветов. Возле Аргентората – о переговорах и сражении Цезаря с Ариовистом. У Жертвенника убиев – о походе против белгов на втором году Галльской войны. В Ветере – о том, как Квинт Понтий дважды плавал с Цезарем в Британию, на четвертый и на пятый год Войны.

Эти рассказы я до сих пор помню в мельчайших подробностях. Но я сейчас не о них хочу вспомнить.

Я вспомню и скажу тебе вот о чем: рассказывая мне о Первопилате, отец в Генаве дважды назвал меня «сыном» (не «сыном Марка Пилата», а просто «сыном», ко мне обращаясь), в Авентике – три раза «сыном» и один раз «мальчиком моим», а возле Жертвенника убиев – два раза «мальчиком моим» и один раз «дорогим моим мальчиком».

И странное дело, Луций, чем чаще он со мной разговаривал и беседовал, чем дружелюбнее смотрел на меня и ласковее называл, тем меньше во мне… Как бы мне удачнее выразиться, чтобы точнее передать ощущения?… Нет, я по-прежнему любил своего отца. Я всегда его любил. Но когда он не обращал на меня внимания или, взглянув, всем видом своим выражал досаду или презрение, – мне кажется, тогда я любил его сильнее. Всё меня в нем восхищало. Даже его досада и презрение ко мне казались мне мужественными, доблестными, возвышенными в этом человеке, моем отец, недоступном, непроницаемом, далеком и желанном…

Нет, не то говорю. И сам чувствую, что не то… Но ты, Луций, умнейший из людей в том, что касается человеческой психологии и сложнейших человеческих чувств, ты, Анней Сенека, не сомневаюсь, поймешь меня и договоришь за меня то, что мне самому не удается сказать…

Короче, чем дальше мы ехали, тем меньше меня интересовал мой отец, и тем сильнее мое внимание привлекала дорога. Галлы – в особенности.

XII. Позволю себе лишь краткие и самые поверхностные наброски. Склонный, как ты знаешь, систематизировать – твоя школа! – я и здесь предложу тебе своего рода классификацию.

Ты знаешь, конечно, что от нашего брата галлы отличаются, прежде всего, ростом и светлой кожей. Так вот, когда мы ехали по Нарбонской Провинции, они мне казались просто рослыми, в Гельвеции – очень высокими, а на Рейне – прямо-таки гигантами.

У большинства галлов в Провинции глаза были не карими, как у многих римлян, а светло-карими, почти рыжими. В Гельвеции – зелеными и голубыми. А на Рейне – синими, как летнее небо, иногда нестерпимо синими.

В Провинции у галлов круглые или овальные головы и волнистые или кудрявые белокурые волосы, которые они носят широкими копнами. В Гельвеции они отращивают еще более буйные шевелюры и зачесывают их назад, словно конские гривы. На Рейне же, как мне удалось узнать, они смачивают свои волосы известняковым раствором, так что они топорщатся в разные стороны и у некоторых галлов с течением времени становятся такими жесткими, что на них, говорят, можно накалывать яблоки.