Цивилизационные паттерны и исторические процессы - Йохан Арнасон Страница 41

С другой стороны, периферийная и боеспособная китайская версия однопартийного государства возникла в контексте, который подразумевал серьезные вариации в советской модели. Успешные стратегии адаптации были также подвержены структурному напряжению, которое стало более острым после победы 1949 года. В условиях гражданской войны военное крыло партийно-государственного аппарата стало более важным и более непосредственно вовлеченным в борьбу за выживание по сравнению с армией советского государства. В противовес официальному образу «партийного контроля над оружием» историки китайской революции в настоящее время склонны соглашаться, что правильнее говорить о симбиозе между партией и армией, сильно зависящем от персонального единства в высших эшелонах. Необходимость поддерживать этот хрупкий баланс и более общая недоразвитость ресурсов делала идеологический контроль и принуждение более привлекательными стратегиями.

Сильный акцент на идеологии помог стабилизировать хрупкие властные структуры, но в долгосрочной перспективе это привело к слишком сильной идеологизации как средств, так и целей; этому тренду было суждено проявиться более экстремальным и откровенно дестабилизирующим образом, когда борьба за имперское наследие больше не сдерживала однопартийное государство. Что касается идеологического содержания раннего маоизма, оно было установлено вопреки опасениям, что основные теоретические положения Мао заметно и напрямую опирались на советские источники и, таким образом, были приведены в соответствие с возникающей советской ортодоксией 1930‐х годов. Тем не менее в тезисе о «китаизации» марксизма было зерно истины. Этот термин был впервые использован Чэнь Бода в связи с амбициозными предложениями по марксистской интерпретации и апроприации китайских традиций; в ходе критического Яньаньского этапа эта формула была принята Мао и его сторонниками в силу ее очевидной связи с националистическими ответами на японское вторжение ¹³⁹. Одним словом, понятие «китаизации» в контексте маоизма имело уничижительное теоретическое, но при этом двойственное практическое значение. Оно было полезной легитимирующей формулой для проекта, который черпал свою идеологическую основу извне, но не хотел, чтобы эта связь превратилась в открытую зависимость; в то же время он служил символом лежащей в основе маоизма установки тестировать и преобразовывать советскую модель самостоятельным образом. Иными словами, это была имплицитная претензия на культурный суверенитет в рамках транскультурного идеологического поля.

Идеологическая консолидация шла рука об руку с институционализацией нового типа лидерства. Трансформация ленинистской партии в харизматическую ¹⁴⁰ была до определенной степени смоделирована по образцу достижения Сталиным авторитарной власти. С учетом условий Яньаньского периода, полноценная имитация была невозможна (нет также оснований полагать, что Мао желал этого), однако в настоящее время о чистках и «исправлениях» в Яньане известно достаточно, чтобы не оставалось сомнений, что там были адаптированы советские методы тоталитарного контроля. К тому же основные организаторы этих кампаний (в частности, Кан Шэн) проходили обучение в Советском Союзе во время Больших чисток 1936–1938 годов. Что важнее, претензии Мао на объединение верховной политической и идеологической власти явно были вдохновлены сталинским прецедентом. В итоге идеологические возможности Мао даже превзошли возможности Сталина. Партийный съезд 1964 года кодифицировал «мысль Мао Цзэдуна» как венец марксистско-ленинской доктрины, тогда как Сталин никогда не настаивал на названиях, отделяющих его от предшествующих классиков в целом и ленинизма в частности. Применительно к этому моменту (и в свете последующих событий) можно утверждать, что маоистские устремления к более традиционным ролевым моделям императора и мудреца (которые отмечали различные исследователи его последующей карьеры) оказывали воздействие на его восприятие советской модели. Результатом стала фундаментально несбалансированная версия сталинистской автократии, в рамках которой верховный лидер обладал большей идеологической властью, чем в оригинале, но при этом его сдерживало более коллективное использование политической и военной власти. Когда этот латентный дисбаланс был усугублен другими напряжениями в однопартийном государстве, результатом – как показала постреволюционная траектория режима – мог стать продолжительный кризис.