Восстание. Документальный роман - Николай В. Кононов Страница 41

Шондельмайер обиделся, что начальник не доверил ему делать все самому. Оказалось, он уже придумал схему, и мы должны были на нее отозваться. Схема была непротиворечивой, и я согласился. Франц тоже быстро сообразил и кивнул. Шондельмайер придумал поместить вещество в фарфоровый кувшин с герметичной крышкой, в которую плотно входил шланг, и для этого кувшина мы пробили ломиком яму в бетонном полу. Сверху она закрывалась решеткой, чтобы никто в нее не провалился. От кувшина шланг направлялся к внешней стене комнаты. Шондельмайер припас кусок железа и велел сделать из него воронку с широким раструбом с одной стороны и узким, подходящим под плотную насадку шланга отверстием — с другой. Воронку прикрепили к внешней стене камеры, справа от глазка. Шланг прекрасно сел на ее узкий выход. Прямо под воронкой прикрутили кран, регулировавший подачу вещества в комнату. Сияющий конструктор удалился звонить Нитшу, чтобы тот принял работу.

Предназначение схемы я понял почти сразу. В фарфоровой емкости Крамер хотел развести отравляющее вещество и подать в камеру, открыв кран. Я вспомнил, кого напоминала скуластая физиономия коменданта с нависшими бровями — соседа по парте, Голованова, которому в ответ на сомнение, что кошки не разбиваются, упав с высоты, учитель сказал в шутку: «Сбрось десять кошек и посмотри», — и он понял это как приказ и сбросил с высокой водокачки десять пойманных кошек. Чем отличался от него я, если вынести за скобки мои чувства и посмотреть на результат? С точки зрения умерщвленных, ничем. Я был таким же пособником — а помогал я по принуждению или добровольно — им, мертвецам, все равно. Серпантин, по которому мы с Францем спустились, вел не в ресторан, а в бездну — не в каком-то леденящем душу, а в самом скучном смысле.

Нитш явился. Присев на корточки в своих хромовых сапогах, он щупал шланг, двигал туда-сюда решетку, наконец всё одобрил и позвонил Крамеру, что все готово. На обратном пути мимо нас прокатился вниз на холостом ходу, заглушив двигатель, грузовик. Дно его кузова было покрыто брезентом, не ровным, а шедшим буграми. Всмотревшись, я увидел, как чья-то рука приподнимает край брезента, высовывается голова и мечутся белые глаза, ощупывая взглядом лес: куда везут, где мы? Это был парень из цыган. Я убедился, что моя догадка насчет изготовленного нами механизма была верна, и с тех пор, конечно, мог обонять хвою, осязать сырой камень, чувствовал резь на сухожилиях, стерев ноги, — но все остальное из внешнего мира пролезало в меня теперь, как пачка газет сквозь узкую щель в почтовый ящик, еле продираясь и оставляя лохмотья. Если красное насилие было темным, первобытным, как та волна, шедшая из-за леса, то немецкая машина зиждилась на сознании своей исключительности, порядке, четком ходе поршней принуждения и обожествлении приказов и тех, кто их отдавал. Большинство отказывалось даже размышлять, вдруг власть слишком жестокая, мало ли, — и просто доверяли ей выбор, как действовать, снимали с себя ответственность. Но еще острее меня укололо другое: я видел, что эти свойства немцев были вовсе не уникальными, а это значило, что другие народы были такими же — да и в целом, если быть до конца честным, сам человек как создание был ровно таким. Бог умер для всех, дорогой Нитш, и Фосины почерневшие иконы оказались не более чем досками, а молитвы — бормотанием растерянных людей, запертых в картофельном погребе. Я не вынес лжи и оказался в нигде.

Нигде длилось до весны. Беер сдержал слово, и нас с Францем перевели в мастерские, и там я чинил разную технику, а он изготавливал всякую всячину вроде водостоков и противолавинных щитов. За нами приглядывал один и тот же ленивый надзиратель, которому велели, чтобы мы сталкивались только на недлинном перерыве. Потом Франц и вовсе пропал. Каждый день я приходил в комнату с инструментом и старался смотреть только на тот предмет, которым занимался. Так время бежало быстрее, так удавалось не видеть павших и не тратить душу и силы, пытаясь им помогать — это было бесполезно, нездоровье и бессилие горной зимой сводили в могилу многих. Я погружался все глубже в отчаяние, куда не проникало солнце.

Мазурова с тех пор мне удалось увидеть лишь раз. В шахматы нам больше сыграть не удалось. В бараке все вели себя еще более отчужденно. К тому же за полгода многие умерли, и вместо них подселили эльзасских дезертиров. Те рассказали, что Красная армия освободила почти все оккупированные территории. Я ни на что не надеялся и менял колеса тачкам, вытаскивал западавшие литеры и смазывал пишмашинки, сколачивал полки для ревира. Сны приходили невыразительные, и лишь раз мне приснилось что-то, столь же яркое, как раньше, — побег.

Ровное, как бы каменистое плато. Спускаюсь не по очень крутому спуску в не широкое ущелье. За мной идет лошадь, тоже спускается в ущелье. В дороге лошадь теряется из виду. В ущелье через некоторое время начинаю подниматься из него по противоположной стороне почти против спуска наверх, по не очень крутой, обрывистой стене, цепляясь за выступы. После подъема иду дальше от края. Стоит домик. Нас в нем несколько беглецов. Прячемся. Появятся преследователи и вдруг оказывается, что это не охрана лагеря, не эсэс, а чека, и они ловят нас. Мы вдвоем с неизвестным уходим на тот скальный край, где поднялись. Появляется желание спуститься вниз. Не спускаемся: очень опасно и мало шансов остаться целыми. Спрятались у камня недалеко от края пропасти. Как будто улеглись спать. А дальше из ущелья поднялся туман.

В марте Крамера отправили руководить другим лагерем. Уезжая, он распорядился рассеять по сублагерям всех причастных к экспериментам в ресторане. Так многие узнали, что система Нацвейлера простиралась далеко за пределы Вогез, на северо-запад Франции, в Люксембург и на правобережье Рейна. Скелеты в робах долбили горы, выволакивали из штолен вагонетки руды, крошили известняк, пилили лес. Веер сказал мне, что не хотел бы отпускать меня, но придется — нужны руководители бригад для строительства лагеря и мастерских фабрики у самой границы с Бельгией в местечке Тиль. Когда я поинтересовался, что намерена выпускать фабрика, Беер слишком панибратски даже для него улыбнулся: «Вы хотите, чтобы меня расстреляли? Нет, предпочитаю быть полезным Германии не на кладбище, а в этом уютном местечке. Целебный воздух, физическая нагрузка, осмысленный труд. Слава рейхсфюреру, что послал нас на курорт».

Грузовик спускался в Ротхау так быстро, что закладывало барабанные перепонки. Охранники с автоматами, ехавшие здесь же, в кузове, терли уши. Их каски съехали набок. Бифо мотались туда-сюда на поворотах и бормотали свои молитвы. Я был единственным среди их полосатой толпы с фиолетовыми винкелями. «Вы говорите по-немецки?» — спросил я соседа. «Да, — тот улыбнулся. — Здесь почти все немцы». «Почему вас преследуют? Вы настолько не угодили католикам?» Он вновь улыбнулся. Его лицо несло на себе отпечаток какой-то неуместной радости. Из-под берета торчал русый затылок. «Слишком долго объяснять здесь. Зубы стучат на ухабах, боюсь откусить язык. Доедем, расскажу. Хорошо?» С моей стороны было опрометчиво ввязываться в разговор, потому что бифо слыли ужасными болтунами и сходу агитировали собеседника. Немцы относились к ним беззлобно, посылали на важные работы и назначали надзирателей из их числа — секта толкователей Библии внушала своей пастве, что трудиться необходимо честно, управлять справедливо, но следуя приказам, и переносить все тяготы без стонов. Я согласился поговорить позже, и скоро мы мчали прочь от Ротхау в клубах пыли, хрустевшей на зубах, вдоль реки, где снег уже стаял и крокусы синели на блеклой траве. Вогезы кончились, и потянулся Эльзас. Шоссе ныряло в долину реки, петляло по нему, находило мост, а потом взмывало серпантином на гряду. Ели сменились дубами. Рощи обрывались полями, многокилометровыми, неровными, с котловинами и распадками. Рельеф напоминал раскрытую книгу со вздыбившимися страницами, в глубине которой, у корешка, текла река. Преодолев несколько таких книг, грузовик въехал в городок Thil с узкими улицами, церковью и горой над всеми его домишками. Склоны горы уходили еще выше, намекая, что вершина снизу не видна. Взревев, грузовик залез на склон и умолк, остановившись среди неровного, искривленного поля. На краю его, у перелеска, был отгорожен колючей проволокой лагерь, чьи бараки только-только строились.