Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих Страница 40

Но истинная причина усиливающегося раздражения царя Симеона против Ивана крылась глубже. Вы помните, почему Симеон так долго отказывался от престола — не было у него наследника, не считать же таковым его хилого умом и телом сына Федора. Поэтому и возникла у Симеона мысль передать престол будущему сыну Ивана, если он у него успеет народиться. Но в том-то и дело, что прямой наследник у Симеона был — сын Федора Борис. Вот только Симеон его в расчет не брал. Поначалу и не мог брать, потому что родился Борис уже после отречения Иванова. А потом повода не было, ведь по давней нашей традиции воспитывался мальчик на женской половине и до пяти лет не попадался деду на глаза. К тому же Симеон хоть и любил по-своему Федора, но не ожидал от него ничего путного, даже и от чресел его, и был уверен, что внук не жилец. Но мальчик оказался неожиданно здоровым, сильным и умным, в нашу породу. И вот, выпущенный с женской половины, он уже бегал с веселыми криками по всему дворцу, привнося жизнь во все его палаты и радуя всех обитателей, которые наконец поняли, чего не хватало в сем златом чертоге.

Помню, как мы впервые встретились с Борисом. Он по своему обыкновению бежал и, налетев на меня, покатился кубарем, но быстро поднялся, не захныкал, лишь потер ушибленное колено и принялся меня рассматривать. Я тоже, потому что видел его до этого лишь издалека. Осмотром остался доволен: овал лица правильный, нос тонкий и прямой, понятно, что с годами еще больше удлинится и выгнется, рот небольшой, губы чуть пухлые, но это детская пухлость, она пропадет, решительный будет рот, даже жесткий, то же и подбородок, вон, уже выдается и чуть раздваивается, теперь уши — уши наши, наконец, глаза, расставлены, быть может, излишне широко, но не мелки, кари и весьма смышлены. Я улыбнулся мальчику, он улыбнулся в ответ — молодец, не тушуется!

— Давай знакомиться, — говорю я, — меня зовут…

— Знаю! — крикнул мальчик. — Князь Юлий!

— Пусть будет Юлий, — рассмеялся я, — а тебя как?

— Великий княжич Болис! — воскликнул он, подбоченясь и гордо откинув голову.

— А по отчеству как? — спросил я.

— Великий княжич Болис Федолович! — Тут мне показалось, что он даже подрос на вершок.

— Ну а какого ты роду и какая твоя фамилия?

Люблю я задавать вопросы, на которые сам не знаю ответа! Это от моего неуемного любопытства. Еще интересно задавать вопросы, на которые только Господь Бог знает правильный ответ, и слушать, как твой собеседник выкручивается, туг многое можно о характере человека понять. А бывает, что ответов более или менее правильных много, из того, что человек первым делом выпалит, сразу понять можно, что у него на уме. Но с маленьким мальчиком я в такую игру, конечно, играть бы не стал, так что почему я задал тот вопрос, я и сам не знаю.

Борис задумался, уставив взгляд в пол и поскребывая макушку, будто приманивал нужное слово из памяти. Губы его шевелились в такт мыслям, один раз с них едва уловимо слетело — тверской, как видно, он повторял про себя титул своего отца. Там ничего похожего на фамилию не находилось. Тут он вспомнил фамилию матери. Глазки его загорелись, он топнул ножкой, ударил себя кулачком в грудь и возвестил: «Великий княжич Болис Федолович Годунов!» Развернулся и побежал прочь, крича громко: «Болис я Годунов!»

Ишь, как нашелся! Я же говорю — вострый мальчишка! Вскоре после этого я поговорил с Ариной, его матерью, похвалил мальчика, сказал, что развит не по годам, пора и за учение настоящее приниматься. Намекнул, что могу сам учением руководить, если мальчика будут отпускать хотя бы на полдня в наш дворец. Но Арина лишь негодующе замахала руками. Женщина, чего с нее брать, никакого государственного мышления, одни эмоции, одно слово — квочка! К Федору я даже не подумал идти — известно, кто в этой семье голова. И к Симеону не ходил, хотя, возможно, и зря, тот вполне мог отдать мне мальчонку. Симеон ведь никогда не имел в доме маленьких детей — Федор, понятно, не в счет, поэтому дольше всех сопротивлялся детскому обаянию Бориса и, едва завидев его, в непритворном ужасе зажимал уши. Но все чаще ловил я внимательные взгляды, которыми окидывал Симеон Бориса, в них еще не было любования деда внуком, а лишь пристальная оценка государем одного из возможных наследников. Но вот как-то подозвал Симеон внука, спросил что-то у него, а Борис, повинуясь своей непосредственной натуре, тут же забрался деду на колени и что-то защебетал в ответ. Симеон сдался.

Так все совпало: вспыхнувшая любовь царя Симеона к внуку, женитьба Ивана, ожидание беременности его молодой жены, война с Баторием в преддверии его третьего решающего похода. Пока еще ни слова не было сказано Симеоном об отмене его решения о передаче престола будущему сыну Ивана, но несомненно, что такие мысли уже смутно навещали его. Отсюда все растущее напряжение между Симеоном и Иваном и ничем другим не объяснимое раздражение против «невестки». Тогда же, в конце лета, во Ржеве произошла вторая крупная ссора Ивана с царем. Баторий подошел к Пскову, и Иван уже не просил, а требовал дать ему головной полк. Напирал на то, что это его город, что необходимо приструнить Батория раз и навсегда, что лучше его никто с этим не справится, потому что ратники его любят и будут биться рядом с ним с удвоенной силой. Все правильно говорил Иван, но, право, лучше бы он этого не говорил. Потому что каждое его слово только укрепляло Симеона в нежелании отпускать Ивана от себя, а уж после упоминания о любви народной Симеон и вовсе развернул Ивана в обратную сторону, жестко приказав ему немедленно возвращаться в Москву и сидеть там безвылазно. Иван повиновался и в печали приехал в столицу Ничто его не радовало, даже первые свидетельства того, что Мария понесла. Сидеть во время войны дома да с брюхатой женой — наказание двойное для воителя храброго!

Все, быть может, и обошлось бы. Время и расстояние — лучшие лекари любой ссоры. Жил бы Иван, как раньше, на Петровке, попадался бы пореже Симеону на глаза, являясь только по призыву, ничего бы и не случилось. Но за пару лет до этого, вскоре после смерти его любимой Василисы, царь сильно занемог, все ждали непоправимого, тогда Иван и перебрался во дворец царский и в перемену с Ариной проводил все время у постели болящего. По выздоровлении Симеон не отпустил Ивана и приказал ему отныне жить во дворце. И я — глупец! — радовался этому, думая, что это еще сильнее привяжет Симеона к Ивану, и забывая собственные же слова о том, что небольшое отдаление есть необходимое условие долгой и крепкой дружбы.

С возвращением Симеона в Москву его стычки с Иваном сразу же возобновились. Иван, как мог, старался избежать столкновений, но Симеон будто нарочно искал, к чему бы придраться. Вот и в тот злосчастный день — зачем он, пренебрегая собственными правилами, отправился в палаты Ивановы? И почему ворвался на женскую половину? Быть может, прослышал он о беременности Марии и решил удостовериться, но это никак не извиняет такого нарушения наших исконных обычаев, непозволительного и царю в его собственном дворце. Мария тяжело переносила даже первые месяцы тягости, в палатах же по обыкновению было жарко натоплено, вот и лежала она расслабленная на лавке, облаченная лишь в три рубашки. Все, что хотел спросить или сказать Симеон, разом вылетело у него из головы, и он принялся укорять Марию за столь непристойный вид, с каждым словом все больше распаляясь и потрясая посохом. В это мгновение в палату быстро вошел Иван и вступился за жену, перехватив от греха подальше рукой посох Симеонов. Так и стояли они друг против друга, ухватившись с двух сторон за посох, и извергали слова гневливые. Что тогда было сказано, нам уже никогда не узнать, Мария обмерла от страха, а до слуг доносились лишь неразборчивые и все усиливающиеся крики. Войти в комнату они, конечно, не могли, хорошо еще, что догадались за мной послать. Но я опоздал! Когда прибежал, из-за двери доносилось лишь какое-то странное тихое поскуливание, я перекрестился, открыл дверь и вошел внутрь.