Слоны и пешки. Страницы борьбы германских и советских спецслужб - Ф. Саусверд Страница 40

Ольга была далека от всех этих передвижек на карьерной доске вокруг ее персоны. Новый год она встретила в камере. Дни тянулись тусклые и похожие один на другой, как семечки из кулька. От своего бессилия в создавшейся ситуации она ночами плакала. Ей было страшно от лязга всех этих железных дверей, от топота по бесконечным лестницам и коридорам, криков истязуемых. Было обидно попасться, не успев ничего сделать. Затем в ее голове все большее место стала занимать мысль, что все они проверили, все сказанное ею подтвердилось, но они тянут время в надежде на ошибку с ее стороны — проговорится на допросах или в камере сочувствующим теткам или бравым девахам, кричащим, как их обидели полицаи, забравшись рукой между ног и вытащив оттуда сахар. Она научилась различать этот сорт людей по тому, как они сразу замолкали, когда говорить начинала она, думая услышать исповедальные мотивы. Она должна была прожить месяц, два, пять, сколько надо без права на ошибку. Ольга не отбрасывала и такой мысли, что кто-то, думали немцы, будет ею интересоваться из-за стен тюрьмы, а они тогда потянут за ниточку. Ей это, с горечью и одновременно с радостью думала она, не грозило. Она — одиночка, и этим все сказано. Она думала о своем провале. Много думала и поняла, что, конечно, ее легенда была слабой, но разве она была в ответе за такой поворот? В тюрьме встречались беженки, которых ветер войны сорвал с насиженных мест и гнал по дорогам, как осенние листья, но никто из них не сидел так долго, как она. Что было делать? Только повторять как молитву: да, я жила в Смоленске, моих родителей большевики арестовали, о их судьбе я ничего не знаю, бежала оттуда в Латвию, без документов, вы меня задержали. Кто может подтвердить? Мой дядька, сестра двоюродная. У кого жила здесь, в Двинске? Имя знаю, фамилию не знаю, пробыла то у этой женщины три с половиной дня.

Антонию она не подозревала: тетка вся на виду, да и раньше у нее останавливались люди. Выдавать кого, беженцев? Какой смысл? Они потом ей окна разобьют. Этот ее гость? Но что он мог узнать из двадцатиминутного разговора? И потом — он же старый друг Антонии, а та, по словам Яна, человек надежный. Голова ото всего шла кругом. Вероятно, просто случай: проверка документов, их отсутствие, неубедительность беженских россказней. И почему в Ригу через Дундагу? Зачем вообще было упоминать Ригу? Остановилась бы на Дундаге и точка, осмотрелась, получила документы и тогда пошла в Ригу. Тихо все получилось бы. А сейчас сколько шума наделала! Даже если освободят, то известят же они Ригу, придешь туда и, здрасте вам, тамошние политические сразу тебя вычислят, из тюрьмы гостья! Эх!

Ольгу выпустили в последней декаде июня, и она, выйдя из ворот тюрьмы, почувствовала такую опустошенность, такое одиночество, тоску и жалость к самой себе, что, прислонившись к какой-то стене, горько заплакала. Такие сцены здесь были не в новинку, к ним привыкли, и люди обходили ее, отворачивая лица. Война! У всех горе. В кармане была справка об освобождении из тюрьмы, хоть какой, но документ, подумалось ей. Она вытерла слезы. К Антонии решила вначале не идти, мало ли что. Потом подумала: у меня же нет никого, чего бояться? На какие шиши я доберусь до дядьки? И она направилась к уже знакомому дому. Антония остолбенела, увидев ее.

— Как, опять ты? Назад, в Смоленск идешь? Удивление хозяйки было столь неподдельным, что Ольга отбросила мысль о вмешательстве Антонии в ее судьбу.

— Да нет, я в тюрьме все это время пробыла.

— Как в тюрьме? Где? — не поняла та.

— Здесь, у вас в городе, — и она, всхлипывая от горя и унижения, поведала о случившемся. Антония плакала вместе с ней.

— Надо же, сволочи. В тот день они облаву страшную проводили, я помню. Но чтобы восемь месяцев тебя продержать! Их всех взорвать надо, — распалилась хозяйка. — О беженцах они всегда расспрашивают, но мне и в голову не пришло, что рядом ты, здесь, в тюрьме.

Присев на диван в знакомой малюсенькой гостиной, Ольга поведала о своих злоключениях. Антония, слушая ее, лишь вытирала глаза и сочувственно кивала. На предложение пожить у нее Ольга решительно отказалась. Она боялась, причем панически, этого ставшего для нее проклятием города.

— Если можете, дайте мне взаймы денег на билет до Елгавы и дальше до Стенде, а там и Дундага близко.

Антония тут же открыла тумбочку и дала несколько бумажек.

— А что это за деньги? — спросила Ольга.

— Марки, дочка, марки. Ты что, их не видела?

— Как же не видела, у меня прошлый раз было немного, а в тюрьме все исчезло. Я пришлю вам, вы не беспокойтесь.

— Ладно, ладно, пришлешь — хорошо, не пришлешь — не умру от бедности. Поешь и отдохни, а потом поедешь. Поезд так и так утром. И вот что, возьми визитную карточку Альфреда, может, он тебе в Риге поможет.

Через день Ольга сидела с дядей на скамеечке около его дома. Она с наслаждением расслабила натруженные при ходьбе ноги, вдыхала вечерний свежий воздух и слушала соловьиные трели. Ей не хотелось ни говорить, ни отвечать, ничего не делать, только вот посидеть в этом мирном уголке, далеком от войны и тюрьмы.

Первым нарушил молчание дядя Карл.

— Эх, Ольга, Ольга, взяла ты на себя ношу такую, что сломает она тебя. Посмотри, на кого ты похожа, сущий скелет, и мне до конца правды не говоришь.

— Знаешь, дядя, чем меньше знаешь, тем легче отвечать.

— Знаю, седьмой десяток на свете живу. Слышал.

— Я тебя встретила, и так все легко стало, а то все одна была, — и Ольга обняла дядю, — в камере могла только к трубе так прижаться.

— Сколько же отсидела ты в Даугавпилсе?

— Считай, с октября, сейчас июнь на исходе — восемь месяцев.

— Были у меня деятели ихние, спрашивали об отце твоем, о тебе.

— А ты что?

— Что я? Правду сказал, что брат из России уже пять как не пишет, что с ним случилось не знаю, что жили вы в Смоленске, что была у брата дочь, ты, значит. Видеть тебя не видел, но знаю звать Ольгой. Фотографию твою показал, что отец раньше присылал, и все. Что еще мне говорить?

— Когда они были?

— Считай, после годовщины вашей 7 ноября, Дней через десять.

— Все верно, дядя. Все ты правильно сделал, — сказала Ольга, думая, что к Новому году они уже все проверили.

— Что с отцом, с матерью?

— Не знаю, дядя, увезли их и многих их друзей, живы или нет — не знаю! Дочь моя осталась там.

— У тебя и дочь есть?

— Да, чего удивляешься?

— Ничего не понимаю. Родителей твоих, выходит, ваша власть наказала, хотя и боролись они за нее еще с царских времен, ты бредешь из Смоленска, а дочь-то где, ты ее там бросила? Сама в тюрьме сидишь. Где же дочка?

— Вот и проговорилась. Ты умный человек, дядя Карл. Им в Даугавпилсе я о дочери упомянула, а ты помалкивай. Это козырь против меня. Им сказала — потерялся ребенок, вряд ли жив. В надежных руках дочь моя.

— В Смоленске?