Повседневная жизнь Тайной канцелярии - Елена Никулина Страница 40

Однако вместе с подобными делами, где донос мог решить судьбу правителей государства или знатной фамилии, появлялись и сотни изветов «снизу». Отношение власти к ним было двойственным. Рядом с доносами истинными всегда существовали, намного превышая их по количеству, «ложные изветы». И в XVII веке, и в более поздние времена ими грешили прежде всего самые неблагонадежные члены общества, которым грозило наказание за какие-либо провинности, или уже «ведомые» преступники, «чтоб тем криком отбыть розыску».

Опытные воеводы понимали, что за такими заявлениями «татей» и «тюремных сидельцев» чаще всего нет никаких важных причин, кроме желания избежать немедленной пытки, попробовать сбежать по дороге в Москву, а если не получится, сообщить столичным дьякам о местных непорядках. Но и отказаться от предусмотренной процедуры «бережения» доносчика, его предварительного расспроса (когда подследственный мог ответить: «Есть за мной государево слово всей земли, и то я скажу на Москве» или «Здеся такого слова сказать немочно, а скажу то государево слово на Москве, государю») и доставки в Москву местные власти не имели права – тогда уже их могли заподозрить в намерении скрыть государственное преступление.

Другие ложные изветы были вызваны желанием свести счеты с обидчиком или пьяным куражом во время ссор и драк. Очевидно, они уже в то время случались в таком количестве, которое заставило составителей Уложения внести в него особую статью: «А которые всяких чинов люди учнут за собою сказывать государево дело или слово, а после того они же учнут говорить, что за ними государева дела или слова нет, а сказывали они за собою государево дело или слово, избывая от кого побои, или пьяным обычаем, и их за то бить кнутом, и бив кнутом, отдать тому, чей он человек». Последнее указание не случайно, поскольку Уложение предусматривало достаточно частую ситуацию, когда крепостной доносил на господина, но «уличить» его не мог.

Часто люди приходили с ложным изветом, чтобы привлечь к себе внимание и добиться, например, пересмотра своего «неправо» решенного дела. Наконец, «государево дело» могли объявлять подданные, недовольные правлением местных властей. Челобитчики доказывали, что нерадивые воеводы, грабящие и притесняющие местное население, нарушают царские указы и являются изменниками «государеву делу». Воеводы и прочие администраторы квалифицировали такие действия как бунт. Но сама верховная власть, порой жестоко карая «бунтовщиков», не спешила отменять право апелляции местных «миров» к царю, видя в нем механизм обратной связи, противовес неизбежной коррумпированности и бесконтрольности своих агентов. ^[185]

В таких случаях доносы могли соответствовать действительности и помогали разоблачить не только «изменника», но и «государившегося» сверх всякой меры воеводу или вороватого чиновника. «Голову» кружечного двора в Ростове Богдана Мальцева и «ларешного целовальника» Стеньку Черножопова удалось разоблачить только благодаря бдительному посадскому Ваське Корепину, подавшему в 1664 году извет «в том, что они за проданное питье деньги кладут мимо ящика в плошку», то есть «корыстуются» средствами, полученными от торговли казенным хлебным вином. ^[186] Тобольский подьячий Савин Кляпиков разоблачил воеводу князя П. И. Пронского и его приспешников, нанесших казакам, крестьянам, горожанам Сибири и казне огромный ущерб путем составления подложных ведомостей на выдачу жалованья и фальсификации государственных эталонных мер веса и объема. Опытный приказной «крючок» не забыл дополнить перечень служебных преступлений воеводы политическими обвинениями: тот посмел на царские именины выдать служилым людям вино «смешано вполы с водою», что наносило урон «государевой чести». Князь арестовал подьячего, но за него заступился архиепископ Герасим, а московская комиссия подтвердила правдивость изветов Кляпикова. ^[187]

Именно последнее обстоятельство заставляло власти и в XVII столетии, и позднее терпеть очевидное неудобство разбора «ложных» челобитий и вздорных обвинений и даже поощрять их – при этом определяя грань, разделявшую противоположные понимания «государева дела», отделяя похвальную заботу о государевом интересе от зловредного бунта.