Азеф - Валерий Шубинский Страница 40

Николай действительно сник и готов был как будто на компромиссы.

Новым министром внутренних дел (а вторым человеком в стране являлся именно министр внутренних дел, должность председателя Кабинета министров была скорее протокольной) был назначен Петр Дмитриевич Святополк-Мирский, при Сипягине — товарищ министра, при Плеве — попросивший отставки и согласившийся на должность виленского и ковенского губернатора. Мирский был мягким, либеральным, «интеллигентным» бюрократом, подобным Лопухину. Его приход означал переворот в министерстве. Наиболее одиозные сотрудники Плеве ушли (например, фон Валь, в которого стрелял Лекерт, или Штюрмер, впоследствии председатель Совета министров, протеже Распутина).

Программу свою Мирский обозначил так:

«Административный опыт привел меня к глубокому убеждению, что плодотворность правительственного труда основана на искренно благожелательном и истинно доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще. Лишь при этих условиях работы можно получить взаимное доверие, без которого невозможно ожидать прочного успеха в деле устроения государства» ^[133].

Общественность торжествовала.

Конституционные перемены были, казалось, близки как никогда. 6–9 ноября собрался Земский съезд. Официальная резолюция его была вполне лояльной, но меньшинство, собравшееся в доме у Владимира Дмитриевича Набокова на Морской, приняло отдельный документ, в котором прямо шла речь об участии народного представительства в законодательной деятельности и в «контроле за законностью действий администрации».

Вслед за этим началась «банкетная кампания». Отмечали пятидесятилетие судебной реформы, по этому поводу давались обеды, политические речи произносились под видом тостов. Затем настала очередь петиций с прямым изложением политических требований.

Понятно, что одними речами и петициями, без поддержки снизу, дело ограничиться не могло. Либералы пошли к студентам, к рабочим.

Учащаяся молодежь была субстанцией легко воспламеняющейся. В ноябре у Казанского собора регулярно проходили студенческие демонстрации. Казаки «с зверской жестокостью» разгоняли их.

В начале ноября делегация освобожденцев встретилась с руководителями крупнейшего российского профсоюза, Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга, отцом Григорием Гапоном и четырьмя его ближайшими сподвижниками. Выяснилось, что еще весной верхушка гапоновцев приняла тайную (от большинства членов собрания) политическую программу, «программу пяти», в которой речь шла, в числе прочего, о «неприкосновенности личности», «ответственности правительства перед народом» и тому подобных, близких сердцу либерала вещах. Это были сильные союзники: за несколько месяцев Гапону удалось с нуля создать десятитысячную организацию.

Казалось бы, трудно было заставить рабочих вступить в борьбу за далекие от них политические абстракции. Когда в декабре освобожденческие и социал-демократические агитаторы начали подбивать гапоновских рабочих составить собственную петицию, «в поддержку тех, что уже были приняты представителями других сословий», это сначала вызвало резкую реакцию отца Георгия. Не для того он, искусно балансируя между полицией и революционерами, создавал на голом месте свою организацию, чтобы так ее подставить. Но тут оказалось, что петербургские промышленники недовольны слишком напористыми гапоновцами. На Путиловском заводе начали целенаправленно увольнять членов собрания — с целью спровоцировать забастовку. 27 декабря Георгий Гапон не смог больше сопротивляться напору своих горячих соратников. А уже через несколько дней он волею вещей оказался во главе мощного социального движения. Ловкий профсоюзный лидер превратился в петербургского Томаса Мюнцера. Но это произошло уже в первой декаде января 1905 года.

Со своей стороны, Святополк-Мирский пытался добиться компромисса. Им был подготовлен проект реформ, предусматривавший введение в Государственный совет представителей земств. Николай согласился с ним — но в последний момент под влиянием других советчиков (дядей Владимира и Сергея) изменил свое мнение, что было очень в его духе. Произошло это 12 декабря — до Кровавого воскресенья и начала полноценной революции оставалось меньше месяца.

Совершенно очевидно, что предреволюционная ситуация стала в известной степени и результатом устранения Плеве. Точнее — шока, последовавшего за его убийством. Пусть больше в 1904 году БО ничего не совершила, уже одного этого акта было достаточно. А значит, известная «заслуга» в том, что российская история во второй половине 1904 года пошла именно по этому пути, принадлежала нашему герою.

И, само собой, эсеры входили в коалицию, которая стремилась изменить государственный строй России и воспользоваться плодами этих изменений.

Вообще, особенность ПСР — в сочетании крайне радикальных средств со сравнительно умеренными требованиями. Причем руководители партии не переставали оговариваться: радикальные средства применяются только по условиям российской действительности.

После убийства Плеве в Париже была выпущена прокламация на французском языке: «Ко всем гражданам цивилизованного мира»:

«Вынужденная решительность наших средств борьбы не должна ни от кого заслонять истину: сильнее, чем кто бы то ни был, мы во всеуслышание порицаем, как это всегда делали наши героические предшественники „Народной Воли“, террор, как тактическую систему в свободных странах. Но в России, где деспотизм исключает всякую открытую политическую борьбу и знает только один произвол, где нет спасения от безответственной власти, самодержавной на всех ступенях бюрократической лестницы, — мы вынуждены противопоставить насилию тирании силу революционного права» ^[134].

Эсеры дорожили приютом, который давали им в «цивилизованном мире», искали союзников среди респектабельных, «системных» политических сил Запада и меньше всего хотели, чтобы их ассоциировали с террористами-анархистами, вроде убийц американского президента Мак-Кинли или француза Равашоля, взрывавшего бомбы в кафе. Но многие боевики были с этим не согласны. В частности, левое крыло БО, Дулебов и Боришанский (выходцы из рабочего класса, подчеркивает Савинков) считали, что насильственная борьба с эксплуататорами должна продолжаться вне зависимости от политического строя. Буржуазный парламент — обман. Бомба — орудие пролетариата. Индивидуальный террор — только подготовительный этап массового вооруженного восстания.

А Азеф? Азеф (в своих высказываниях) был на противоположном полюсе. Вот как характеризует его взгляды Чернов:

«По взглядам своим он занимал в ЦК крайне правую позицию, его шутя нередко называли „кадетом с террором“. Социальные проблемы он отодвигал в далекое будущее и в массовое движение как в непосредственную революционную силу совершенно не верил. Единственно реальной признавал в данный момент борьбу за политическую свободу, а единственно действенным средством, которым располагает революция, — террор» ^[135].