Тайна гибели Сергея Есенина. «Черный человек» из ОГПУ - Зинаида Агеева Страница 40

Перед бегством поэта в Ленинград решили использовать последнее средство — положить Есенина в психиатрическую больницу, мол, «психов не судят». Софья Толстая договорилась с профессором П. Б. Ганнушкиным о госпитализации поэта в платную психиатрическую клинику Московского университета. Профессор обещал предоставить ему отдельную палату, где Есенин мог заниматься литературной работой. Оставалось только уговорить поэта. Он категорически возражал. Пребывание в сумасшедшем доме было выше его сил.

Софья Андреевна Толстая-Есенина и Сергей Александрович Есенин

В это время Есенин еще рассчитывал на поддержку высоких покровителей. Но работники дорожно-транспортного отдела ГПУ направляли грозные повестки с требованием явиться на допрос, ежедневно квартиру Толстой посещал участковый надзиратель ^[15].

Поздно вечером 26 ноября в квартире доктора П. М. Зиновьева раздался телефонный звонок. В трубке он узнал голос жены поэта Софьи Андреевны:

— Петр Михайлович, покорнейше прошу помочь… Сергей Александрович согласился на госпитализацию… Умоляю все оформить сегодня, завтра он может передумать…

Врач П. М. Зиновьев срочно выехал в клинику. Через час за Есениным защелкнулись замки массивных дверей психиатрической больницы.

В стороне от грохочущих магистралей, недалеко от Пироговской улицы, до наших дней чудом сохранился тенистый парк, когда-то огороженный трехметровой глухой кирпичной стеной. Город наступает на парк, часть его уже вырублена и отдана под огромное здание глазного института. С одной стороны к парку примыкает Музей-усадьба Л. Н. Толстого, с другой — широкое двухэтажное здание, построенное в конце XIX века на средства благотворителей в стиле классической русской архитектуры. В этом прекрасном здании, где все продумано — от вешалки до великолепного актового зала, — и разместилась психиатрическая клиника.

Выйти из нее без разрешения медицинского персонала больному было нельзя. Двери, постоянно закрытые на замок, и проходная круглосуточно находились под наблюдением санитаров. Согласно договору, поэт должен был пребывать в клинике два месяца.

Сотрудники ГПУ и милиции сбились с ног, разыскивая поэта. О его госпитализации в клинику знали всего несколько человек, но осведомители нашлись. 28 ноября чекисты примчались к директору клиники профессору П. Б. Ганнушкину и потребовали выдачи Есенина. П. Б. Ганнушкин не выдал на расправу своего земляка. Вместо поэта чекисты получили справку следующего содержания:

«Больной С. А. Есенин находится на излечении в психиатрической клинике с 26 ноября с/г по настоящее время, по состоянию своего здоровья не может быть допрошен в суде».

Первоочередной план у Есенина после выхода из больницы был следующий: разойтись с Толстой (больше так жить невозможно!), послать всех… и сбежать из Москвы в Ленинград. Перебраться туда насовсем. Эрлих найдет две-три комнаты, да и остановиться на первое время есть у кого. В Москве больше ловить нечего, а в Питере он наладит наконец издание своего журнала. Там Ионов, там Жорж Устинов, с которым он встретился во время недавнего приезда туда и который прикатил вместе с ним в Москву. Ему определенно обещали помочь…

Кто обещал конкретно? Ответа на этот вопрос у нас нет, но ясно одно: Есенин срывался в Ленинград не просто так. Там была серьезная зацепка, ему обещали покровительство в самый трудный момент.

Он пишет письмо Евдокимову с просьбой все деньги выдавать только ему в руки — не Соне, не Екатерине, не Илье (двоюродному брату).

21 декабря поэт уходит из клиники. Разумеется, без посторонней помощи он покинуть клинику не смог бы. При содействии главного врача Ганнушкина этот «побег» поэта удалось устроить наилучшим образом.

Впереди — Ленинград! Обещанное издание собрания сочинений, литературно-художественный журнал, творческая работа, новая жизнь!

21–23 декабря поэта видели в Доме Герцена в нетрезвом виде.

Вечером 23 декабря он приехал на двух извозчиках к дому в Померанцевом переулке. Зашел в квартиру Софьи Толстой, стал молча собирать свои вещи.

Незадолго до поездки в Ленинград, в ноябре, перед больницей, поэт позвонил Бениславской: «Приходи проститься». Сказал, что и Соня придет, а она в ответ: «Не люблю таких проводов».

…Еще недавно был у Миклашевской и просил навещать его в клинике. Та думала, что навещать Есенина будет Толстая (которую Сергей Александрович запретил к себе пускать), и не пришла ни разу.

Ох уж эти женщины! Не лучше всевозможных «друзей»! Человек зовет навестить его, повидаться, может, в последний раз, а у тех только одна забота — «хорошо ли выгляжу» да не будет ли от этого урона моему «реноме»?!

Есенин только утвердился в своем выборе. Ну и бог с ними! В Питер, в Питер поскорее!.. Надо только уладить последние литературные дела в Москве…

Пришел в Госиздат. Перед приходом туда как следует выпил. Конец больничному воздержанию! В Питере он с этим покончит.

А с матушкой-Москвой надо проститься, как полагается, по-московски! Написал заявление об отмене всех доверенностей. Хотел получить деньги, но так и не получил.

Кое-что из госиздатовских денег скопилось к этому времени на сберкнижке. Он снял всю сумму (оставив лишь один рубль) и на следующий же день отправился… в Дом Герцена.

Это последнее посещение Есениным московского писательского дома присутствующие запомнили надолго. Поэт словно задался целью разом свести все счеты. Писатели услышали о себе тогда много «нового», брошенного прямо в лицо. «Продажная душа», «сволочь», «бездарь», «мерзавец» — сыпалось в разные стороны. Подобное случалось и раньше, но теперь все это звучало с надрывом, поистине от души, с какой-то последней отчаянной злостью.

«Хулиган! Вывести его!» — раздалось в ответ.

Есенина с трудом удалось вытащить из клуба. Потом благополучные любимцы муз с деланым сочувствием качали головами: «Довел себя, довел. Совсем спился!».

Он появился там снова уже под вечер. Сидел за столом и пил, расплескивая вино.

— Меня выводить из клуба? Меня называть хулиганом? Да ведь все они — мразь и подметки моей, ногтя моего не стоят, а тоже мнят о себе… Сволочи!.. Я писатель. Я большой поэт, а они кто? Что они написали? Что своего создали? Строчками моими живут! Кровью моей живут и меня же осуждают.

«Это не были пьяные жалобы, — писал уже после смерти поэта сидевший тогда с ним за одним столом Евгений Сокол. — Чувствовалось в каждом слове давно наболевшее, давно рвавшееся быть высказанным, подолгу сдерживаемое в себе самом и наконец прорывавшееся скандалом. И прав был Есенин. Завидовали ему многие, ругали многие, смаковали каждый его скандал, каждый его срыв, каждое его несчастье. Наружно вежливы, даже ласковы были с ним. За спиной клеветали. Есенин умел это чувствовать внутренним каким-то чутьем, умел прекрасно отличать друзей от "друзей", но бывал с ними любезен и вежлив, пока не срывался, пока не задевало его что-нибудь очень уж сильно. Тогда он учинял скандал. Тогда он крепко ругался, высказывал правду в глаза — и долго после не мог успокоиться. Так было и на этот раз».