На службе в сталинской разведке. Тайны русских спецлужб от бывшего шефа советской разведки в Западной Европе - Вальтер Кривицкий Страница 40

– Это очень серьезный вопрос, товарищи, – продолжал Ягода. – Все эти годы партия была вынуждена последовательно бороться с проявлениями фашизма среди нас. А это было непросто. Да, товарищи, я должен вам сказать, а вы должны хорошо запомнить это, что даже Феликс Эдмундович Дзержинский ослабил оборону революции на этом участке.

И здесь Ежов начал подводить итоги, которые сводились лишь к одному: нам нужна чистка, чистка и еще раз чистка. Я, Ежов, не буду сомневаться и колебаться, не проявлю слабости. Если бы мы могли сейчас задать вопрос ныне покойному Дзержинскому, мы бы спросили: разве должны мы считаться с репутацией даже старейших и самых заслуженных чекистов?

Старые сотрудники органов ОГПУ, ветераны большевистской революции, которых недвусмысленно называли следующими жертвами, побледнели и безучастно молчали. Они аплодировали Ежову, как будто это все их не касалось. Они аплодировали, чтобы показать свою преданность? Кто знает? Своевременное признание вины, возможно, спасет их от пули в затылок. Быть может, они снова смогут купить себе право на жизнь, предав ближайших товарищей.

Собрание продолжалось, и слово взял Артузов – обрусевший швейцарец, о котором я уже говорил, большевик с 1914 года. Артузов знал, что было поставлено на карту. Старый чекист заговорил, будто актер со сцены, и его седая бороденка тряслась, когда он повышал голос.

– Товарищи, – начал он, – в самые трудные дни революции Ленин поставил во главе ЧК лучшего большевика – Феликса Эдмундовича Дзержинского. А сейчас, в еще более тяжелое время, наш великий Сталин назначил наркомом внутренних дел Николая Ивановича Ежова, своего лучшего ученика. Товарищи! Мы, большевики, научились быть безжалостными не только по отношению к нашим врагам. Но и по отношению к самим себе. Да, Ягода явно хотел играть роль Фуше. Он явно пытался настроить ОГПУ против партии. И по своей близорукости мы оказались невольными участниками его страшного плана.

Голос Артузова креп, а речь его становилась все более уверенной. Он продолжал:

– В 1930 году, товарищи, когда партия впервые почувствовала такой уклон и, пытаясь остановить его, назначила в ОГПУ старого большевика Акулова, что мы сделали, чтобы помочь Акулову? Мы встретили его с неприкрытой враждебностью! Ягода же сделал все, что мог, чтобы осложнить работу Акулову. А мы, товарищи, не только поддержали саботаж Ягоды, но и пошли дальше. Я должен честно сказать, что вся партийная организация ОГПУ рьяно занималась саботажем работы Акулова.

Артузов нервно посматривал на Ежова, пытаясь отыскать малейшие признаки одобрения на его маленьком угловатом личике. Он чувствовал, что его обвинительные маневры подошли к решающему моменту, когда можно было попытаться отвести подозрения от себя:

– Я спрашиваю вас, кто был в то время руководителем парторганизации ОГПУ?

Он сделал паузу и затем выкрикнул:

– Слуцкий!

Бросив своего товарища, что называется, на растерзание львам, Артузов с триумфом спустился с трибуны.

Слуцкий, тогда начальник иностранного отдела ОГПУ, поднялся, чтобы защитить себя. Он тоже был старым, опытным большевиком. И тоже знал, что поставлено на карту. Слуцкий начал свою речь довольно неуверенно, понимая, что у него на руках особых козырей нет.

– Артузов попытался представить меня ближайшим помощником Ягоды. Я так отвечу, товарищи: конечно, я был секретарем парторганизации ОГПУ. А кто же – Артузов или я – был членом коллегии ОГПУ? Спрашивается, мог ли кто-то в то время быть членом коллегии, высшего органа ОГПУ, если бы он не имел полного доверия Ягоды и одобрения с его стороны? Артузов утверждает, что благодаря своей «хорошей службе» Ягоде на посту секретаря партийной организации я получил назначение за границу, что это стало моей наградой за саботаж Акулова. И как говорит Артузов, я использовал это назначение для установления контакта между шпионской организацией Ягоды и его хозяевами за рубежом. Но я заверяю вас, что само это назначение состоялось по причине личной настойчивости не кого иного, как Артузова. В течение многих лет Артузов был другом Ягоды.

И вот здесь Слуцкий нанес решающий удар:

– Я спрашиваю вас, Артузов, где вы жили? Кто жил напротив вас? Буланов. И разве он не был среди тех, кого арестовали в первую очередь? А кто жил прямо над вами, Артузов? Островский. Он тоже арестован. А кто жил прямо под вами, Артузов? Ягода! И вот спрашивается, товарищи, мог ли кто в тех условиях жить в одном доме с Ягодой, если он не пользовался его абсолютным доверием?

Сталин и Ежов решили поверить и Артузову, и Слуцкому, а значит, в свое время уничтожить их обоих.

Таков был характер интенсивной, или великой, чистки, которая началась в марте 1937 года. Советское правительство сделалось похожим на какой-то огромный сумасшедший дом. Дискуссии вроде тех, что я описал выше, имели место быть во всех отделах ОГПУ, во всех ячейках большевистской партии, на всех фабриках, во всех воинских частях и во всех колхозах. Каждый считался предателем до тех пор, пока он не обелял себя, изыскав возможность обвинить в предательстве кого-то другого. Осторожные люди пытались не высовываться, стремились уйти на более низкую должность, если это было возможно, – словом, делали все, чтобы остаться незамеченными и не засветиться.

Долгие годы преданного служения партии ничего не значили. Мало помогали и постоянные заявления о своей преданности Сталину. Сам Сталин выдвинул такой лозунг: «Все поколение должно быть принесено в жертву».

Нас приучили к мысли о том, что все старое должно уйти. Но нынешняя чистка не щадила и нового. Как-то раз той весной, вечером, мы со Слуцким беседовали о количестве арестов, проведенных с марта, – их было 350 000, а возможно, и 400 000. Слуцкий говорил с горечью:

– Мы ведь с тобой старики, ты и сам это знаешь. Они заберут меня. И тебя заберут так же, как они забрали других. Мы принадлежим к поколению, которому суждено погибнуть. Сталин говорил, что все дореволюционное и военное поколение должно быть уничтожено, как камень, висящий на шее революции. Но ведь сейчас они расстреливают молодых – семнадцати– и восемнадцатилетних девчонок и мальчишек, которые родились уже в Советском государстве и никогда ничего другого не видели… А сколько из них идут на смерть, выкрикивая: «Да здравствует товарищ Троцкий!»

Одним из наиболее трагических примеров такого рода стало дело моего молодого товарища Володи Фишера. Он родился в Саратове, вступил в комсомол во время Гражданской войны, а позже был слушателем Свердловского университета. Во время коллективизации его назначили в один из политотделов, созданных ОГПУ по такому случаю. Фишер воспринял это назначение как порученное ему дело и работал очень усердно, искренне веря, что он помогает уничтожать жадных зажиточных крестьян, которые скрывают продовольственные продукты от голодающего населения городов. По окончании работы в деревне он вернулся в ОГПУ. В его учетной карточке появилась запись о «великолепной работе» в деревнях. Он начал быстро делать карьеру, и в конце концов ОГПУ отправило его на должность советского консула в Копенгаген. Все консульские работники находятся в ведении ОГПУ. Это была первая Володина поездка за пределы России. Он с удивлением обнаружил, что в Копенгагене совсем другая атмосфера, не та, какой он дышал раньше. В бесчисленных витринах городских магазинов он видел одежду, которая продавалась, как ему казалось, по смехотворно низким ценам. И еда тоже была, огромное количество продуктов – таких дешевых, что Володя думал, будто попал в сказку.