Медный всадник. Жизненный путь Этьена Фальконе - Елизавета Топалова Страница 40

Лето 1770 года ознаменовалось значительными победами России в войне с турками. Русские агенты активно работали среди балканских христиан, и уже к концу 1768 года с Балканского полуострова стали доходить вести об их готовности поднять восстание против Турции. Начавшись в Черногории, восстание христиан охватило Албанию, Боснию, Герцоговину и Македонию. В Чесменской бухте русские корабли под командованием графа Орлова сожгли весь флот Оттоманской империи. По этому случаю в кафедральном соборе Петербурга состоялся благодарственный молебен, и в середине проповеди архимандрит Платон, сойдя со своего места, подошел к гробнице Петра Великого и, обняв статую основателя, сказал: «Ты даровал нам сию победу, ты, построивший среди нас первый корабль!»

Поздравляя Екатерину с победой, Вольтер писал: «Если Ваше Величество не может взять Константинополя в нынешнем году, что мне весьма досадно, то заберите хотя бы всю Грецию, и пусть у вас окажется прямое сообщение от Коринфа до Москвы». Екатерина продолжала поддерживать переписку с «фернейским отшельником», который называл ее то «Полярной звездой», то «Северной Семирамидой».

В это время Дидро в одном из своих писем предложил ей две надписи для памятника, изваянного Фальконе: «Петру Первому посвятила памятник Екатерина Вторая» и «Воскресшая доблесть привела с колоссальными усилиями эту скалу и бросила ее под ноги героя». Фальконе предложил более простой текст: «Петру Великому воздвигла Екатерина Вторая». Императрица сократила его еще больше: «Петру Первому – Екатерина Вторая». Всего одно слово исчезло из предложения Фальконе, но смысл надписи стал иным: Фальконе поставил Петра выше Екатерины, Екатерина поставила себя вровень с ним.

Но Екатерину II ждали новые испытания. В 1771 году в Москве началась эпидемия чумы и моровой язвы. Начался бунт, который перерос в грозное восстание под предводительством Пугачева. Дерзкий самозванец называл себя именем ее покойного супруга. Призрак Петра III даже из могилы грозил ей.

Как раз в это время некий антрепренер затеял строительство театра рядом с мастерской Фальконе. Разрешение на строительство дал генерал Бецкой, заведовавший также и Конторой строений. Он удачно выбрал время, чтобы досадить скульптору, полагая, что Екатерине сейчас не до него. Стены и пол сотрясались, грозя разрушить мастерскую вместе с находившейся там моделью. Скульптор был вынужден вновь обратиться к Екатерине с жалобой на Бецкого, распорядившегося о строительных работах рядом с его мастерской. «Г-н Бецкой, чтобы довершить свое дело, задумал свести меня с ума и тем принудить меня просить отставки, – пишет Фальконе. – Как он хорошо знает людей. Он мог бы повести постройку так, чтобы не мешать нисколько ничему, касающемуся статуи; но не такова цель его, вот она. Фальконе, который мне надоел, Фальконе, который не унижается передо мною просьбами, потому что хотя я даю не много и редко употребляю свое влияние на пользу честных и достойных людей, тем не менее я хочу, чтобы не переставали меня просить; словом, Фальконе струсит, захочет уехать, я скажу, что так как его модель готова, то можно обойтись и без него, я поручу продолжать работу кому-нибудь другому, я напечатаю и заставлю печатать, что в труде Фальконе я сделал перемены, усовершенствования, отниму и у этого, как у стольких других, славу, которой так добиваюсь и которую он мне уступит; таким образом, работа окончена будет мною, потому что я хочу, чтобы казалось, что все делаю я… Если бы Ваше Величество сказали мне, что я с ума сошел со своими бреднями, то я осмелился бы отвечать, что если бы я в течение пяти лет не узнал этого человека и его образ действий в отношении других, то меня следовало бы посадить в сумасшедший дом. Рабочие и строители краснеют за тот необыкновенный, сумасбродный порядок, в коем их заставляют работать в этой постройке, они ничего не могут понять; я все объяснил бы им, сказав, что он делается в мою честь…»

Императрица снова помогает Фальконе, но письма ее становятся все более короткими и сухими. «Заключите перемирие с вашими врагами, как я с султаном», – просит она Фальконе. Но мог ли Фальконе заключить мир с человеком, подлость которого не знала границ? Тогда это был бы не Фальконе. Он мог простить, если бы дело касалось его одного. Но мог ли он простить Бецкому своих друзей, оклеветанных и уничтоженных этим страшным человеком?

Душа болела у него за Антона Лосенко, злобно преследуемого Бецким, в распоряжение которого несчастный художник поступил после своего приезда из-за границы. Бецкой загружал его множеством ничтожных поручений, не давая никакой возможности работать над картинами. Фальконе не мог не вступиться за художника, и он решил опять написать императрице: «Уже давно я страдаю, не зная, к кому обратиться; я, впрочем, говорил, но безрезультатно. Речь идет о Лосенко, искусном, честном и несчастном. Всего лишь год, как он вернулся в Петербург, но и этого достаточно, чтобы испытать все тяготы под руководством Бецкого. Вы думаете, что он пишет Ваши картины. О, совсем нет! Он не пишет свои картины, хотя прошел превосходную выучку в Париже. Оглушенный, преследуемый, огорченный, обремененный тьмою академических пустяков, он не в состоянии коснуться кисти – его погубят несомненно. Он талантливейший среди своих соотечественников живописец, к этому остаются нечувствительны, им жертвуют. Если с художниками не станут обращаться лучше, то или будут одни посредственные художники, или они будут уходить».

Фальконе не мог не знать, что Бецкой возненавидит его еще больше за то, что он вмешивается в это дело, но он не мог спокойно наблюдать агонию прекрасного живописца. Императрица ответила, что справится у Бецкого о заказанных Антону Лосенко картинах. «После этого я перейду к внушению, скажу, что он мне нужен для моей галереи, и тогда придется мне его уступить», – грозилась Екатерина. Обещание осталось пустой фразой. Своим заступничеством Фальконе лишь осложнил положение Лосенко.

Зимой 1772 года директор Академии художеств Кокоринов тяжело заболел, а затем при непонятных обстоятельствах покончил с собой. Внутренние дела в Академии, оставшейся без руководства, сильно осложнились. Процветало воровство, финансовых ревизий не было несколько лет, учет был запущен и невероятно запутан. Академия обратилась к своему президенту Бецкому, чтобы он поручил исполнение директорской должности Жилле, которому по уставу как адъюнкт-ректору полагалось назначение на эту должность. Но неожиданно для всех Бецкой, сославшись на то, что Жилле не знает языка, решил назначить директором профессора по классу живописи Антона Лосенко.

Лосенко и не помышлял об административной карьере и вообще плохо представлял себе свои новые обязанности. Но выбора у него не было. Когда Лосенко наконец попытался вникнуть в запущенные дела Академии, он пришел в ужас от творимых там злоупотреблений в денежных делах. Понимая, что его самого могут осудить за растрату казенных денег, он пишет Бецкому бумагу за бумагой, но тот или молчит, или отвечает что-то невразумительное.

Новый директор Академии не протянул и года. Обязанности и заботы директора непрерывно возрастали. Лосенко был в полном отчаянии. Он собирался совсем уехать из Петербурга, затем запил с горя, и сердце не выдержало – он умер осенью 1773 года от сердечного приступа, едва отметив свое 36-летие.