Волынский. Кабинет-Министр Артемий Волынский - Зинаида Чиркова Страница 40

Пётр внимательно прочёл объяснение Василия Салтыкова. Резолюция его гласила:

«О сём разыскать и обиженной стороне полную сатисфакцию учинить в Юстиц-коллегии. А ежели зачем решать будет неможно — учинить нам доношение».

Создалось дело. Долгоруков жаловался, Салтыков жаловался — оба стали истцами. Но у Долгорукова не было руки в Юстиц-коллегии, а у брата царицы Прасковьи первенствующий член — Андрей Артамонович Матвеев, свойственник и преданный друг царицы Прасковьи...

Допросили людей, сняли допрос и с Шейдякова. И Салтыков же уличал Шейдякова:

— А тебе, Шейдяков, без мужниного позволения ни увозить жены, ни ехать в одной коляске с нею не надлежало. По уложению да по артикулу кто честную жену, либо вдову, либо девку увезёт, тот подлежит смертной казни. Командирского же приказания в столь партикулярном деле слушать не надлежало.

Вот так: пожалей бедную женщину, заступись за неё — тебе же смертная казнь, хоть бы и приказание начальства до того последовало...

А на челобитные тестя Салтыков, нимало не смущаясь, отвечал: «Жену безвинно мучительски не бил, немилостиво с ней не обращался, голодом её не морил, убить до смерти не желал и пожитки её не грабил... Только за непослушание бил я жену сам своеручно, да и нельзя было не бить — она меня не слушала, противность всякую чинила, к милости меня не привращала и против меня невежничала многими досадными словами и ничего через натуру не терпела! Бежать же ей в Варшаву было не из чего, а жалобы князя писаны были, без сомнения, без её согласия... Что же до того, чтоб возвратить жене её приданое из недвижимого имения, то ни из каких указов, ни из пунктов уложения не видно, чтоб мужья награждали жён за уход...»

Юстиц-коллегия не нашла вины на Салтыкове, а о разводе она «решать не мочна», и дело перешло в Синод. Но и там была рука у царицы и её братца. Ничто не помогло несчастной, обиженной Александре Григорьевне.

Даже самое заступничество царевны Анны вызвало такое раздражение и месть со стороны матери и дяди, что ей ничего не оставалось, как лить слёзы и вздыхать о людской несправедливости. Пётр, наслушавшись сплетен от царицы Прасковьи, сделал строгий выговор Бестужеву: «Понеже слышу, что при дворе моей племянницы люди не все потребные и есть такие, от которых стыд только, также порядку нет при дворе как в лишнем жалованье, так и в расправе между людьми, на которое вам сим крепко наказываем, чтоб сей двор в добром смотрении и порядке имели. Людей непотребных отпусти и впредь не принимай, винных наказывай, понеже неисправление взыщется на вас...»

Ни к чему не привели жалобы князя Долгорукова, письма самой Анны, слёзы и стенания Александры Григорьевны.

Дело длилось долго. Не выдержал старый князь унижений и поношений со стороны зятя и скоро преставился. Синод тянул и тянул дело с разводом и в конце концов дал разрешение на этот столь требуемый развод, коль скоро обе стороны жаловались друг на друга и не могли уже жить вместе. Но все имения, принесённые в приданое Долгоруковой, остались у Василия Фёдоровича. А княгиню постригли в монастырь — вот и всё решение справедливое.

С той поры закаялась Анна вмешиваться в какие-либо дела, поняла, что сила и власть всесильны над истиной. И горько жаловалась самой безобразной из своих статс-дам, Бенингне. Та умела слушать, ничего не говоря, только вперяя свои маленькие глазки прямо в карие глаза герцогини, вздыхая и ахая.

Анне нравилось видеть в зеркале отражение их обоих. У Анны лицо смугловатое, полное, свежее, и даже рябинки не портят его. А лицо Бенингны — преждевременно старое, увядшее, хлопают белёсые ресницы, торчат бородавки, а уж приподнятое и слегка горбатое плечо и вовсе делают Анну красавицей по сравнению с ней. Высокая, статная, полногрудая, выигрывала Анна рядом со статс-дамой. Красавицей. Та стала словно бы помойкой для Анны — туда сливала она все свои горести и печали, а Бенингна только ахала да преданно-страстно глядела на свою госпожу. И скоро Анна уже не могла обходиться без своей уродливой подруги: любую мелочь поверяла ей, любое слово первой выговаривала. И та всё вбирала в себя, не переносила никакой вести властям, которые вначале надеялись на неё, как на шпиона в старинном замке Кет леров. Бенингна просто была не способна к интригам и доносительству. Анна постоянно держала её при себе...

Глупая и неуклюжая на услуги, Бенингна тем не менее стала совершенно необходимой Анне. И на всех приёмах, балах и празднествах представляла Анна свою статс-даму иностранным гостям и знатным российским людям, всё время посещавшим её замок. И первое лицо, которое видела Анна при пробуждении, было лицо Бенингны, и последнее лицо, которое видела царевна при отходе ко сну, было тоже лицо — её статс-дамы.

Часто дарила Анна Бенингну своим вниманием: то грошовое колечко с маленьким бриллиантом, то скромная золотая цепочка, то штука материи на платье. Хоть и скромны были доходы, но умела Анна отблагодарить за такое полезное ей поддакивание и умение слушать с преданностью и готовностью сочувствовать.

Впрочем, Анна знала, что и чины повыше любят подарки, и всегда обращалась к царице Екатерине с подарками — то со скромным янтарным ожерельем, благо янтаря в Риге и Митаве было много, то с причудливой брошкой с застывшей в древней смоле мушкой, то ещё с какой-нибудь безделушкой из того же янтаря.

Не оставался без подарков и сам обер-гофмейстер её двора Пётр Михайлович Бестужев. Но тут уже подарки были другого рода: Анна хлопотала о его взрослых детях, о его двух сыновьях и дочери, вышедшей замуж за князя Волконского.

Царица Прасковья не успокаивалась: ей нужно было, чтобы Пётр Михайлович Бестужев был отставлен от двора Анны. И она надоедала просьбами и челобитными царю и Екатерине Алексеевне. Екатерина сама писать не умела, но кабинет-секретарь ловко составлял от её имени ответы старой царице:

«Надеюсь я, что, при помощи Божией, царевна Анна Ивановна скоро жениха сыщет, и тогда уже меньше вашему величеству будет печали. Что же о Бестужеве, дабы ему не быть, а понеже оный не для одного только дела в Курляндию определён, чтоб ему быть только при дворе вашей дочери, царевны Анны Ивановны, но для других многих его царского величества нужнейших дел, которые гораздо того нужнее, и ежели его из Курляндии отлучить для одного только вашего дела, то другие все дела станут, и то его величеству зело будет противно. И зело я тому удивляюсь, что ваше величество так долго гневство на нём имеете, ибо он зело о том печалится, но оправдание себе приносит, что он, конечно, не с умыслу то учинил, но остерегая честь детей ваших. Что же изволите упоминать, чтобы быть при царевне Анне Ивановне Андрею Артамоновичу Матвееву или Львову, и те обязаны его величеству нужными и великими делами. А что изволите приказывать о пажах, чтоб взять из школьников русских, и я советую лучше изволите приказать взять из курляндцев, ибо которые при царевне Екатерине Ивановне русские, Чемесов и прочие, и те гораздо плохи».

Деликатно защитила Екатерина Алексеевна Анну от матери, своим словом оставила Бестужева при дворе герцогини Курляндской. Потому и была благодарна ей Анна: Екатерина понимала её бесправное и унизительное сидение в Митаве...