Краденый город - Юлия Яковлева Страница 40

– Это парамоновские, что ли? – смекнула дворничиха.

– Они, – не дала Тане вставить слово Маня.

– В школу их сведи, и все дела, – словно чего-то испугалась дворничиха. – Там подкормят. Блокада, ничего не поделаешь.

– А с теткой-то их как быть? Надо в домоуправление заявить и карточки сдать. Раз пропала.

– А я сама в домоуправлении скажу.

Маня ее поблагодарила.

«Блокада», – говорили теперь все. Это значило, что немцы замкнули город в кольцо – не войти и не выйти. Шурка представлял блокаду то в виде слишком тугой шапки, от которой скрипит в ушах и чешется лоб, то в виде бесконечного снега, заволокшего город, и снег этот все сыпал, сыпал, сыпал. Казалось, пройдет снег – пройдет и «блокада», и ощущение тугой шапки вокруг головы. Но снег теперь лежал на улицах, крышах, заборах, трамваях, проводах, тумбах – повсюду. С таким видом, будто пришел навсегда.

Слово «школа» тоже значило теперь что-то непонятное. Просто темная комната с фонарем, который почему-то звался «летучей мышью». На летучую мышь он не был похож, а был похож на бутылку, оплетенную проволокой, с круглой дужкой наверху, чтобы браться рукой. Да и сама комната располагалась в бомбоубежище, попросту в подвале: спускаться приходилось осторожно, по горбатеньким ступенькам. Уроки начинались с того, что учительница в тулупе ставила «летучую мышь» на стол. Огонек в бутылке метался и мигал. От этого еще сильнее хотелось спать: блокада стягивала голову.

Сидели в пальто и шапках. Облачка дыхания вырывались и тотчас гасли.

Школьников набралось едва ли с десяток, и всех засунули в один класс. Шурка сел позади Тани.

Учительница бубнила, раскрыв перед собой книгу. Читала вслух. Иногда она поднимала от страниц носатое желтоватое лицо, переспрашивала: «Поняли?» Никто не отвечал. И опять «бу-бу-бу»…

Шурка не соображал ничего. Да и у остальных лица были бессмысленные, взгляд оловянный. Все ждали большой перемены. В большую перемену приходила тетка с кастрюлей и раздавала жидкий кисель, который иногда назывался кашей, иногда супом, и к нему стакан кипятка с сахаром. Кипяток все выпивали, а жижу аккуратно сливали в бидончики, бутылки, баночки. После большой перемены в «школе» не оставалось никого.

Бобку подкармливали в детском саду. На обратном пути Таня и Шурка забирали его.

Дома принесенную жижу сливали в одну кастрюлю, добавляли еще воды, крошили хлеб. Получалось вполне съедобно. Особенно если был хлеб.

Жаль только, что жижу давали всего лишь раз в день. А хлеба – кусочек с ладонь.

Шурка слушал «бу-бу-бу» учительницы. Воображал, что он водолаз и опустился на дно. Погасли краски и звуки. Закутанные фигуры напоминали скалы. Со дна смотрел он на мигающий огонек. Рот раздирала зевота. Внезапно у «бу-бу-бу» изменился ритм. Шурка стал всплывать сквозь толщу воды. «Бу-бу-бу» отчетливо сложилось в слово «антисоветский».

– …Антисоветские высказывания.

Шурка подплыл еще ближе и разглядел, что учительница в своем тулупе нависает над Таней.

– Антисоветские. Тебе ясно?

В былые времена она бы заорала во всю глотку, раздувая ноздри, выкатив глаза, чтобы слышно было на весь коридор. Но сейчас из глотки вырывались только шип и хрип, как из проткнутой шины.

Речь на уроке шла об «Евгении Онегине».

Шурка поднял руку.

– Парамонов, – тявкнула учительница.

Шурка давно перестал возражать, что никакой он не Парамонов.

– Разве Евгений Онегин жил в Советском Союзе? – спросил он. – Или Пушкин, например. Он умер и Советского Союза не видел.

Учительница уставилась на него, как рыба.

И Шурка пояснил:

– Как можно быть анти-чего-нибудь, если нет этого чего-нибудь?

Закутанные фигуры за партами зашевелились.

Шурка не был уверен, что хорошо выразил свою мысль. Теперь мысли плохо укладывались в голове, а слова – еще хуже. Все из-за этой тугой шапки-блокады, которая стягивала голову днем и ночью и чуть-чуть ослабевала только после того, как он выпивал жижу и подъедал раскисшие хлебные крошки.

Но, видно, учительница поняла. От возмущения у нее лай пошел не в то горло. Она закашлялась.

У Тани вздрогнули плечи. Шурка не видел ее лица, но учительница видела.

– Вон! – сипло рявкнула она. – Оба!

Большой перемены они дождались у дверей, собрали кашицу и ушли.

Маня научила привязывать на бидончик веревочку: его несли, закинув за спину, так было легче. Молча топали по ноябрьскому снежку. Шурка предвкушал, как состряпают они «суп». Как польется он в желудок.

– Я в школу больше не пойду, – у самого дома сказала Таня.

– А обед? – не поверил своим ушам Шурка.

– Все равно там одна вода. Я больше раздобуду, если в очередях постою. И вообще, при чем здесь еда?! – Она потянула на себя ручку двери.

– Что ты ей сказала? А, Таня?

Таня не ответила. Потянула опять. Дверь в парадную не поддавалась. Дом словно не хотел их впускать. Словно глядел на них своими прямоугольными глазами: кто кого? Шурка тоже схватился за ручку. Дернули вместе.

На крыльцо выпала женщина, чуть не сбила обоих (отскочить у них не было сил) и осталась лежать, протянув ноги в тупоносых ботинках. Незнакомая. Может, она жила этажом выше, а может, ниже. Выучить всех соседей по парадной они не успели. У Шурки язык прилип к гортани.

Вдруг глаза ее моргнули.

– Что с вами? – окликнула ее Таня, потрогала за плечо. – Вам помочь? – И обернулась к брату: – Шурка, позови кого-нибудь.

Женщина что-то просипела.

– Что-что? Вы кто? С какого этажа?

Дворничиха, вероятно, заметила их издали. Она уже топала валенками к ним.

Таня наклонилась и переспросила:

– Вам помочь?

Синеватые губы шевелились.

– Мы все сдохнем, – просипела женщина.

И, отпрянув, Таня и Шурка врезались бидончиками прямо дворничихе в живот.

– Идите, идите домой, – она махнула на них рукавицей. – Сама разберусь. – И наклонилась над упавшей.