20 лет дипломатической борьбы - Женевьева Табуи Страница 40

Теперь нужно сделать так, чтобы у мятежников создалось впечатление, будто в Бурбонском дворце больше никого нет и что поэтому, следовательно, какая бы то ни было манифестация является бесцельной.

Во дворце повсюду гасят свет, и в ночной темноте министры и послы на ощупь пробираются к выходу на Университетскую улицу.

* * *

Прошло шесть дней. Отель «Континенталь» в утренние часы.

В сад Тюильри выходят окна миниатюрного салона, в котором императрица Евгения останавливалась, когда, уже в весьма преклонном возрасте, она еще приезжала в Париж незадолго до войны 1914 года.

Жизнерадостный, тщательно выбритый, в черном пиджаке и полосатых брюках, Гастон Думерг, сенатор, бывший президент республики, а ныне председатель правительства национального единства, сформированного им 8 февраля с участием в качестве государственных министров Эдуарда Эррио и Андре Тардье, говорит мне:

– Если мне не удастся добиться подлинного объединения французов, я снова уйду в отставку, но по крайней мере я выполню свой долг. Во всяком случае, я хочу проводить твердую политику в отношении Германии, и я ни в чем ей не уступлю! – И Гастон Думерг продолжает: – У меня много проектов, но мне не следует забывать, что я очень стар.

Дверь приоткрывается… Появляется еще один пожилой господин. Это новый министр иностранных дел Луи Барту, адвокат, академик, историк, депутат, сенатор, уже более пятнадцати раз занимавший министерские посты.

Двенадцатое апреля 1934 года. 7 часов 45 минут утра. Авеню Марсо, дом 34.

Генеральный секретарь министерства иностранных дел Франции Алексис Леже, которого я сопровождаю, нажимает кнопку звонка на втором этаже этого роскошного дома.

Старый слуга с бакенбардами, в жилете в черную и желтую полоску церемонно вводит нас в большую библиотеку. В глубине ее, перед окном, против света сидит пожилой господин с седой бородкой, которую старательный парикмахер тщательно подстригает клинышком, по моде эпохи Наполеона III.

Не оборачиваясь, тот, о ком все парламентарии и будущие председатели совета министров говорят: «Иметь его в составе своего кабинета министров опасно, но не иметь – трагично!» – Барту, ибо это именно он, встречает нас коротким приветствием.

* * *

Когда полтора месяца назад Луи Барту, которого сорок пять лет общественной деятельности сделали весьма проницательным, водворился в кабинете Верженна, он был очень плохо встречен в министерстве иностранных дел.

Его находили слишком старым…

– По правде говоря, здесь слишком много глупцов, которые не могут не опасаться одного умного человека! – заметил по этому поводу Барту, который и в самом деле всегда обладал острейшим умом. <…>

Вот подобным образом Барту нажил себе многочисленных врагов.

* * *

Однако его ближайший сотрудник Алексис Леже безгранично восхищался им.

– Из всех, кого я знал когда-либо в своей жизни, – говорил он, – Барту единственный человек, который умеет слушать; он с необыкновенным напряжением следит за развиваемой вами мыслью, закрывает при этом глаза и заслоняет лицо обеими руками, время от времени прерывая вашу речь, чтобы уточнить высказанную вами мысль. Затем он формулирует суть того, что вы ему сказали, и получается краткое, но замечательно точное обобщение вашей мысли. Это удивительный человек!

Уже в течение нескольких месяцев Луи Барту постоянно везде заявляет:

– Я француз иной эпохи, эпохи здравого смысла! Ах, эти женевские миражи! Как быстро я рассеял бы их, если бы был у дел! Необходимы прочные союзы! Я бы прежде всего совершил поездку в столицы различных стран, чтобы посмотреть, что стало с союзами, заключенными Францией, и я бы начистоту поговорил с Англией.

Все эти мысли настолько поглощают Барту, что он неустанно повторяет их – даже во время званых обедов, в перерыве между разговорами о фугах Баха или последних переводах из Эсхила и доверительным признанием, которое он неизменно делает хозяйке дома, полагая, что говорит тихим голосом:

– Я уверен, мой дорогой друг, что уже ранее имел удовольствие познакомиться со всеми этими красивыми дамами, которые сидят сегодня вечером вокруг вашего стола. Однако ту, которая сидит в конце стола между толстым господином и пожилой дамой, я что-то не могу припомнить!..

Появившись на Кэ д’Орсэ, Барту сказал Леже:

– Я встаю в пять часов утра, принимаю холодную ванну, делаю гимнастику и в шесть часов тридцать минут сажусь за рабочий стол. Мой первый завтрак – в семь часов тридцать минут, а в восемь часов является парикмахер. Именно в этот час вам лучше всего приходить, чтобы проконсультироваться с министром иностранных дел.

В то самое утро, 12 апреля 1934 года, Барту, все еще не оборачиваясь и не дожидаясь, пока его «фигаро» закончит операцию «мыльная пена», с явной тревогой в голосе задает вопрос:

– Скажите-ка мне, Леже, что сделал бы Бриан, если бы он был на моем месте?

Сегодня Барту, занимающий в течение шести недель пост министра иностранных дел, должен принять самое серьезное решение, подобного которому никогда ни одному из его предшественников еще не доводилось принимать.

Он должен дать ответ английскому правительству, которое рекомендовало Франции принять предложение германского правительства. Последнее – впрочем, в весьма туманных выражениях и лишь после шести месяцев ежедневных переговоров в Берлине между Андре Франсуа-Понсэ и фон Нейратом – предлагает Франции и Англии свое возвращение в Лигу Наций с целью принять участие в организации мира в Европе, но только в том случае, если Париж и Лондон согласятся признать, в довольно эластичном соглашении, за Германией право увеличить свою армию со 100 тысяч до 300 тысяч человек!

Конечно, это «великий поворот» в политике.

Мнения французов разделились:

– Ради чего делать уступки! Немцы всегда ненасытны. Если вы им даете яйцо, они требуют быка, – говорит Эррио.

Другие высказываются в пользу примирительного ответа, наподобие того, какой готовятся дать Болдуин и Макдональд, желающие прежде всего оставаться арбитрами во франко-германском конфликте, всегда существующем в скрытом состоянии.

Во французском правительстве происходит серьезный раскол.

– Я назначил небольшой комитет, в который входят маршал Петэн, Эррио и Тардье, с целью обсудить ответную ноту, которую Барту должен составить в ближайшие четыре дня, – разъясняет Думерг обеспокоенным парламентариям.

В то самое утро Барту, который по-прежнему сидит в кресле против света, видя, что Алексис Леже не отвечает, повторяет свой вопрос нетерпеливым тоном:

– Но скажите мне все же, что сделал бы Бриан в. подобном случае? Высказался бы он за политику силы или же уступил Германии, как он это уже делал столько раз?

И Луи Барту, который очень бодро выглядит в свои семьдесят два года, одетый в безупречно сидящий традиционный сюртук из твида стального цвета, с пронизывающим взглядом черных глаз из-под маленького профессорского пенсне, усаживается теперь за своим элегантным бюро, совершенно загроможденным редкими изданиями. Затем, положив локти на бювар и прикрыв ладонью глаза, он размышляет вслух: