Эдвард Мунк. Биография художника - Атле Нэсс Страница 40

Вчера на Киркегатен я наткнулся на Мунка. Он шел, закутанный в синее пальто, и нес под мышкой коробку из-под сигар.

– Интересно, что это такое? – сказал он, когда заметил, что я не могу оторвать глаз от коробки. – А что это еще может быть, как не мой багаж?

– Ты хранишь багаж в сигарной коробке?

– Конечно. Я приехал сюда из Осгорстранна всего на пару дней. Все необходимое легко помещается в коробку. Пошли в «Диораму», посмотришь на картины.

Картины произвели сильное впечатление на Эрика Ли. Они, как ему показалось, «говорили языком сердца, зажигая искры в темноте мастерской». Но он сумел увидеть также, какую цену Мунку приходится платить за свою бескомпромиссность:

Вскоре после этого Мунк направился вверх по лестнице, ведущей к галерее, по-прежнему зажав свою коробку под мышкой, и я вдруг осознал, насколько он одинок. Один во всем мире, один на один со своей необычной фантазией, один как личность, один как человеческое существо. Но в то же время ему удалось ближе подобраться к общечеловеческому началу, чем любому другому художнику.

Выставка фактически стала большой ретроспективой. Мунк всегда с удовольствием выставлял старые картины вместе с новыми, а на этот раз он вспомнил и про самые ранние юношеские пейзажи, сделанные на берегу реки Акэрсельвы в начале 1880-х годов. (Неудивительно, что именно они больше всего понравились «Афтенпостен».) Это была поистине впечатляющая персональная выставка, в ее каталоге числились 85 художественных полотен, 65 гравюр и 30 рисунков.

На обложку каталога была помещена «Мадонна», вызвавшая столько кривотолков в прошлый раз. Однако сама выставка не вызвала столь бурной отрицательной реакции в прессе, как предыдущая, организованная Блумквистом в 1895 году. Накал страстей поубавился, а тон рецензий изменился, сделался без всяких преувеличений более уважительным. Критики хватает, но явно чувствуется растущее понимание мунковского «языка сердца», что наблюдалось и ранее, когда пресса Кристиании внимательно следила за парижской выставкой Мунка. В этом же смысле можно истолковать основательное предисловие к каталогу, написанное французским критиком Жераром, где тот сравнивает Мунка с очень популярным в то время бельгийским драматургом Морисом Метерлинком.

Даже ирония стала добродушнее. «Эребладет», чтобы позабавиться, составила из названий картин Мунка стихотворение – причем, по утверждению газеты, получилось «красивое, настоящее декадентское стихотворение», которое могло бы принадлежать перу Обстфеллера. В результате делается вывод, что Мунк – это Обстфеллер цвета и у его картин много достоинств, хотя, если ваши дети боятся темноты, покупать их все-таки не стоит.

Этой же осенью Мунк встретился с одним двадцатипятилетним русским из Санкт-Петербурга. Это был не кто иной, как Сергей Дягилев, позднее всемирно известный деятель балета, чьи «Русские сезоны» помогли обновить западноевропейский балет. Дягилев на свой страх и риск решил устроить в родном городе большую выставку скандинавского искусства. По язвительному замечанию «Афтенпостен», он был сам себе критик (еще бы, ни Гуде, ни Адельстен Нурманн его не интересовали). Дягилев убедил Национальную галерею одолжить ему «Автопортрет с папиросой», а до этого в гостях у Улафа Скоу он увидел «Больного ребенка», который произвел на него сильнейшее впечатление. Он пишет Мунку: «Эта картина мне совершенно необходима».

В общем, Мунк мог быть доволен тем, как его встретила Кристиания. Оказалось, что дома работается не менее плодотворно, да и меценатов можно найти – разумеется, при известной удаче. Поэтому вместо того, чтобы уехать, как собирался, в Берлин или Париж, он снимает квартиру и мастерскую по адресу Университетсгатен, 22 и остается на зиму в Норвегии.