Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965 - Дмитрий Медведев Страница 40

Затемнив фон описанием Дюнкерка и крахом французской армии, а также выведя на сцену растерянных персонажей в лице французских военных и политиков, Черчилль подготовил площадку для появления главного героя — себя. «Я держался бодро и уверенно, как это принято, когда дела обстоят очень плохо», — вспоминает он, признаваясь, что «невозможно было не испытывать внутреннего возбуждения в подобной атмосфере». Несмотря на тяжелейший кризис, для Черчилля этот период стал источником воодушевления и прилива сил. «Лично я переживал подъем, легко и свободно используя накопленный опыт», — сообщает автор, добавляя, что воспринимал власть в условиях «национального кризиса», как «благословение». Он словно оказался на пике своих возможностей, «изо дня в день давая указания министерствам и органам, подчиненным военному кабинету». В своем описании одного рабочего дня (даже не дня, а утра) в июне 1940 года он рассказывает, как, лежа в постели и «мысленно обозревая мрачный горизонт», диктовал указания по самому разнообразному кругу вопросов. Всего в одном абзаце он восемь раз упоминает личное местоимение: «я обратился к министру снабжения…», «я обратился к министру авиационной промышленности…», «я сделал это…», «я попросил Военно-морское министерство…», «я просил разработать план ударов по Италии…», «я предложил Военному министерству…», «я просил, чтобы аэродромы…», «я вспомнил, как эффективно немцы в 1918 году…».

За активностью британского премьера скрывалось не столько его стремление погрузиться в каждую проблему и предложить решение по каждому вопросу — это была демонстрация гораздо более важного — настроя продолжать сражаться, преодолевая страх, невзгоды и неудачи, решимость «победить или погибнуть». Понимая, что разворачивающиеся события являются его «звездным часом» не только как государственного деятеля, но и как автора, он уделяет передаче этого эмоционального накала особое внимание. Выходящая из-под пера Черчилля книга становится не просто историческим трудом — она превращается в летопись славных дел и заветов будущим поколениям. «В Британии не боятся вторжения, мы будем сопротивляться ему самым ожесточенным образом в каждом поселке, каждой деревушке», — скажет он во время своего визита в Париж 31 мая 1940 года, убеждая, что «для достижения победы нам нужно лишь продолжать сражаться». «Мы намерены продолжать войну, несмотря ни на что», — повторит он французскому командованию во время следующей встречи. В отличие от французских коллег, он считал, что «будет гораздо лучше, если цивилизация Западной Европы со всеми ее достижениями испытает свой трагический, но блестящий конец», нежели Франция и Великобритания, «медленно умрут, лишенные всего того, что делает жизнь достойной».

Понимая, что после выхода Франции из борьбы всех волновал вопрос: «Капитулирует ли Британия?», он решительно отвечал: «Никаких условий, никакой капитуляции». «Если необходимо — годами, если необходимо — в одиночестве». «Мы никогда не остановимся, никогда не устанем, никогда не сдадимся». Это было время, когда «в равной степени было хорошо и жить, и умереть». На вопрос, как он собирается остановить несокрушимый вермахт, Черчилль ответил, что лучшее средство справиться с вторжением на Туманный Альбион — «топить как можно больше врагов в пути и бить остальных по голове, когда они начнут выползать на берег». «Мы ждем обещанного вторжения, того же ждут рыбы», — смеялся он над нависшей опасностью. «Меня всегда интересовало, что произойдет, если двести тысяч немецких войск высадятся на наш берег»? Размышляя в духе патетики рыцарских сражений, он считал, что «резня с обеих сторон будет беспощадной и великой», и даже придумал для своих сограждан девиз: «Вы всегда можете взять одного врага с собой на тот свет».

Это была вдохновенная история, написанная увлеченным автором. Но в жизни все бывает гораздо сложнее, пятнистее и разноцветнее, чем принято излагать в воспоминаниях. Так и в этот раз, не погрешив против истины, Черчилль упростил некоторые моменты, исключил некоторые детали, скруглил некоторые углы.

Современных читателей интересует, насколько на самом деле было едино британское правительство в своем стремлении воевать в одиночку, как принималось это решение, на что надеялись небожители Уайтхолла и Даунинг-стрит, а также рассматривали ли они возможность перемирия.

Отвечая на эти вопросы, Черчилль категорично заявляет, что «военный кабинет никогда не сомневался» и что вопрос целесообразности продолжения борьбы в одиночестве «никогда не включался в повестку дня кабинета». «Мы были слишком заняты, чтобы тратить время на обсуждение столь отвлеченных академических тем».

Формально Черчилль был прав, но происходившие в этот период события и обсуждения не были плоски. Они обладали объемом и имели различные грани. В то время, когда в Дюнкерке британская армия сражалась за свое спасение, в Лондоне начались тяжелейшие по своему накалу и важнейшие по своим результатам заседания военного кабинета, на которых определялся план дальнейших действий. Обсуждения вращались вокруг предложения Галифакса связаться с руководством Италии и разузнать через Рим о возможных условиях перемирия с Гитлером. В первом томе, описывая личность Галифакса, Черчилль охарактеризовал его как «йоркширского аристократа, клерикала, ярого миролюбца, воспитанного в обстановке радушного благожелательства, которым была отмечена вся жизнь старой Англии». Также он признался: «Я полагаю, что знаю Галифакса слишком хорошо, и я уверен, что нас разделяет пропасть». Насколько глубокая пропасть разделяла в те майские дни Галифакса и недавно назначенного премьер-министра?

Первое, на чем следует акцентировать внимание, — само предложение Галифакса. Заговорив о перемирии, глава Форин-офиса не имел в виду капитуляцию. Он хотел прозондировать почву на предмет готовности фюрера к переговорам и возможным условиям немецкой стороны. В том случае, если Гитлер будет настаивать на передаче в состав кригсмарине Королевского флота или в состав люфтваффе — Королевских ВВС, ни о какой сделке не может быть и речи. Но если в Берлине готовы гарантировать независимость Великобритании и сохранение ее военной мощи, пусть даже за счет некоторых территориальных издержек, тогда, по мнению Галифакса, дальнейшее упорство в продолжении борьбы с ее лишениями и разрушениями представляется «глупым».

Не погружаясь в детали трехдневных обсуждений и не называя имен Черчилль упоминает итальянское предложение Галифакса и несколько завуалировано заявляет, что «нельзя рассчитывать на заключение выгодной сделки, будучи при последнем издыхании». Схожая мысль была высказана им на заседаниях кабинета: до тех пор, пока Великобритания не сможет показать Гитлеру, что ему не удастся ее победить, никакие переговоры не принесут удовлетворительного мира, а лишь нанесут сокрушительный удар по престижу страны.

Сегодня очевидно, что Галифакс проявил наивность и скороспелость в своих суждениях, но насколько одиозным для британского руководства того времени были его предложения? Для ответа на этот вопрос необходимо увязать его предложения с внешнеполитическими взглядами Лондона осенью 1939 года, когда Великобритания вступила в войну. Какую цель преследовал Чемберлен и его коллеги? Помня об изматывающих сражениях Первой мировой, они не ставили перед собой цель сокрушить Германию, разве что уничтожить нацистскую систему. В октябре 1940 года Чемберлен сообщил Рузвельту, что он верит в победу, но «не в полную и эффектную, которая в нынешних условиях невероятна» — он верит в возможность убедить «немцев, что они не смогут победить». Последнее означало «падение фронта в самой Германии», то есть свержение Гитлера и смену режима.