Петр Чайковский и Надежда фон Мекк - Анри Труайя Страница 4

Укрепленная в своей решимости, она больше не обращает внимания на правила приличия и заказывает ему вторую транскрипцию, за которую обещает заплатить сполна. И на этот раз он удовлетворяет ее желание с такой готовностью, что, получив выполненную по ее заказу аранжировку, она не знает, считать ли себя благодетельницей Чайковского или обязанной ему.

«Если бы не мои задушевные симпатии к Вам, я боялась бы, что Вы меня избалуете, но я слишком дорожу Вашею добротою ко мне, для того чтобы это могло случиться, – пишет она ему 15 февраля 1877 года. – Хотелось бы мне много, много при этом случае сказать Вам о моем фантастическом отношении к Вам, да боюсь отнимать у Вас время, которого Вы имеете так мало свободного. Скажу только, что это отношение, как оно ни отвлеченно, дорого мне как самое лучшее, самое высокое из всех чувств, возможных в человеческой натуре. Поэтому, если хотите, Петр Ильич, назовите меня фантазеркою, пожалуй даже сумасбродкою, но не смейтесь, потому что все это было бы смешно, когда бы не было так искренно, да и так основательно».

Конечно же, это признание в платонической любви сопровождается щедрым денежным вознаграждением.

Двадцать четыре часа спустя получатель отвечает с куртуазностью и смиренностью, покорившими Надежду: «Напрасно Вы не захотели сказать мне всего того, что думалось. Смею Вас уверить, что это было бы мне чрезвычайно интересно и приятно, хотя бы оттого только, что и я преисполнен самых симпатических чувств к Вам. Это совсем не фраза. Я Вас совсем не так мало знаю, как Вы, может быть, думаете. Если бы Вы потрудились в один прекрасный день удостоить меня письменным изложением того многого, что Вы хотели сказать, то я бы был Вам чрезвычайно благодарен».

Взволнованная этой эпистолярной ласковостью, 7 марта она направляет ему новый заказ, с тем чтобы, пользуясь возможностью, описать ему свою меланхолию, свой поиск недостижимого идеала, и в конце письма просит его фотографию. «Мне хочется на Вашем лице искать тех вдохновений, тех чувств, под влиянием которых Вы писали музыку, что уносит человека в мир ощущений, стремлений и желаний, которых жизнь не может удовлетворить. [...] Мой идеал человека – непременно музыкант, но в нем свойства человека должны быть равносильны таланту; тогда только он производит глубокое и полное впечатление... И потому, как только я оправилась от первого впечатления Вашим сочинением, я сейчас хотела узнать, каков человек, творящий такую вещь».

После нескольких колебаний она даже признается ему, что занялась небольшим расследованием его биографии, прислушиваясь ко всему, что говорят, а говорят иногда вещи самые нескромные. «Я стала искать возможности узнать об Вас как можно больше, не пропуская никакого случая услышать что-нибудь, прислушивалась к общественному мнению, к отдельным отзывам, ко всякому замечанию, и скажу Вам при этом, что часто то, что другие в Вас порицали, меня приводило в восторг, – у каждого свой вкус. Еще на днях, из случайного разговора, я узнала один из Ваших взглядов, который меня так восхитил, так сочувствен мне, что Вы разом стали мне как будто близким и, во всяком случае, дорогим человеком. Мне кажется, что ведь не одни отношения делают людей близкими, а еще более сходство взглядов, одинаковые способности чувств и тождественность симпатий, так что можно быть близким, будучи очень далеким.

Я до такой степени интересуюсь знать о Вас все, что почти в каждое время могу сказать, где Вы находитесь и, до некоторой степени, что делаете... Я счастлива, что в Вас музыкант и человек соединились так прекрасно, так гармонично, что можно отдаваться полному очарованию звуков Вашей музыки, потому что в этих звуках есть благородный, неподдельный смысл, они написаны не для людей, а для выражения собственных чувств, дум, состояния. Я счастлива, что моя идея осуществима, что мне не надо отказываться от моего идеала, а, напротив, он становится мне еще дороже, еще милее... Было время, что я очень хотела познакомиться с Вами. Теперь же, чем больше я очаровываюсь Вами, тем больше я боюсь знакомства – мне кажется, что я была бы не в состоянии заговорить с Вами, хотя, если бы где-нибудь нечаянно мы близко встретились, я не могла бы отнестись к Вам как к чужому человеку и протянула бы Вам руку, но только для того, чтобы пожать Вашу, но не сказать ни слова. Теперь я предпочитаю вдали думать о Вас, слышать Вас в Вашей музыке и в ней чувствовать с Вами заодно...»

Далее она набирается смелости просить его о написании похоронного марша на понравившиеся ей темы его оперы «Опричник».

Он покорно повинуется, и 16 марта, без запоздания, обрадованная Надежда фон Мекк получает «Похоронный марш», сопровожденный письмом, скромный тон которого глубоко трогает ее.

«Не знаю, будете ли Вы довольны маршем и сумел ли я хоть приблизительно подойти к тому, о чем Вы мечтали. Если нет, то не стесняйтесь сказать мне правду. Когда-нибудь я, может быть, сумею написать нечто более подходящее».

Как ей устоять перед усердием и готовностью, с которыми повинуется ей гений, как кажется, осчастливленный этим? Надежда все больше восторгается Чайковским, и все больше ей нравится иметь его в своем распоряжении. Но столь ли поспешно стал бы он исполнять ее музыкальные капризы, не плати она ему так щедро? Неважно! Купленная за деньги или нет, дружба человека, которого сотни любителей музыки осыпают на каждом концерте аплодисментами, – редкая удача для женщины, которую восторгает лишь высота чувств.

В следующем месяце, не желая останавливаться на столь правильном пути, ненасытная Надежда предлагает Чайковскому написать сочинение для скрипки и фортепиано, которое имело бы темой и названием «Упрек». «Мой упрек, – уточняет она 30 апреля 1877 года, – должен быть выражением невыносимого душевного состояния, того, которое выражается по-французски фразою: Je n'en peux plus! ^[4] В нем должны сказаться разбитое сердце, растоптанные верования, оскорбленные понятия, отнятое счастье – все, все, что дорого и мило человеку и что отнято у него без всякой жалости... В этом упреке должен слышаться отчаянный порыв тоски, невозможность выносить дальше такое страдание, изнеможение и, если можно, смерть, чтобы хоть в музыке найти успокоение, которое не дается в жизни, когда хочешь... Ничто лучше музыки не может выразить таких душевных состояний, и никто лучше Вас не умеет понять их в другом; потому и смело отдаю в Ваши руки свои чувства, думы, желания и уверена, что не ошибаюсь в этот раз, что я в действительно чистые руки помещаю самую дорогую свою собственность». Она так уверена в своей власти над композитором?

На этот раз Чайковский под всяческими предлогами уклоняется от написания «Упрека». Но в качестве возмещения он выплескивает Надежде все, что у него на сердце. Не дороже ли этот подарок любого сочинительства на потребу дня? Без ложного стыда он признается, что помощь, оказываемая ему время от времени Надеждой, ему нужна как никогда. «Мне очень бы не хотелось, – пишет он ей 1 мая 1877 года, – чтобы в наших отношениях с Вами была та фальшь, та ложь, которая неминуемо проявилась бы, если бы, не внявши внутреннему голосу, не проникнувшись тем настроением, которого Вы требуете, я бы поспешил смастерить что-нибудь, послать это „что-нибудь“ Вам и получить с Вас неподобающее вознаграждение. Не промелькнула ли бы и у Вас невольно мысль, что я слишком податлив на всякого рода музыкальную работу, результатом которой являются сторублевые бумажки? Вообще в моих отношениях с Вами есть то щекотливое обстоятельство, что каждый раз, когда мы с Вами переписывается, на сцену являются деньги. Положим, артисту никогда не унизительно получать вознаграждение за свой труд, но ведь, кроме труда, в сочинение, подобное тому, какого Вы теперь желаете, я должен вложить известного рода настроение, т. е. то, что называется вдохновением, а это последнее не всегда же к моим услугам, и я поступил бы артистически бесчестно, если бы ради улучшения обстоятельств и злоупотребив своей технической умелостью выдал Вам фальшивый металл за настоящий».