Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова Страница 4

«Но один погрешивший погубит много доброго».

Он произнёс эти слова словно угрозу. Глаза его вспыхнули гневом. Он пристально глянул на Никиту Романовича.

— Ты пошто о собаке Алёшке Адашеве молчишь? Или не сказано в Писании, что один погрешивший погубит много доброго?!

Никита Романович смешался. Он не ожидал этого вопроса. Алексей Адашев был мовником и спальником царя, пользовался его доверием и любовью. Он был незнатного происхождения, но из ненависти к боярам царь окружал себя людьми низкого звания. Он дал Адашеву чин окольничего, а брата его Данилу назначил воеводой. Но братья Никиты Романовича, гордившиеся своим родством с царём, не захотели делить своё влияние на него с каким-то Адашевым и начали крамольничать против окольничего. Они оговаривали его, будто во время болезни царя он, вместе с мятежными боярами, не хотел присягать его сыну-младенцу и чаял видеть на троне двоюродного брата царя Владимира Старицкого. Никита Романович знал, что его братья поверили досужим домыслам, что вышла клевета на человека, но отмалчивался: не хотел брать грех на душу. В подозрительном уме царя Ивана стоило лишь посеять сомнения, чтобы навести опалу на ни в чём не повинного человека.

Однако оговоры Адашева получили силу не по одной только мнительности царя Ивана. Беда людей, его окружавших, была ещё в том, что царь не отличался постоянством в своих привязанностях. Алексей же Адашев, будучи человеком искренним и честным, надоел царю Ивану своими хлопотами об опальных людях и благими советами, поэтому клевета быстро попала в цель.

— Ты никак, Микита, думаешь запираться? Тебе жалко погубителей своего государя?

Никита Романович поднял свои большие тёмные глаза, в которых была одна лишь преданность государю. Он видел, сколь гневен тот, но считал этот гнев справедливым: царь беспокоился о тишине в своей державе, её крепости. Или мало было у него недругов? Оттого и не видел Никита Романович в лице своего царя признаков злого нрава и грубой жестокости. Он судил о царе Иване по отношению к себе, его подданному. Гневается государь — и Никита Романович смутен; благорасположен к нему — и Никита Романович счастлив.

— Ты никак, Микита, думал запираться? Тебе жалко моих изменников? — повторил царь.

Никита Романович опустил голову.

— Вели послать на плаху, государь, ежели в чём согрешил противу тебя!

Царь молчал, несколько успокоенный видом покорности своего шурина. В ту минуту он вновь напомнил ему царицу Анастасию: тонколик и так же безропотно темнеют глаза под дугами бровей. Но царица бывала лютой против государевых изменников, а братец её норовит запираться. И снова на бугристый лоб царя набежали морщины гнева, отвисла нижняя толстая губа.

— Или не погрешил? Молчанием своим погрешил! — выкрикивает Иоанн резким пронзительным голосом.

В маленьком кабинете душно. Из-под царской шапки выбилась повлажневшая прядь рыжих мелко-курчавых волос, на лбу выступили капельки пота. Боярина Никиту кидает то в жар, то в холод. Не сразу находит он нужный ответ:

— Рассуди, государь, своим Богом дарованным разумом и богорассудным смыслом — мне ли, худому рабу твоему, сказывать тебе о том, что и самому тебе ведомо!

Но слова эти не понравились царю. Он оборвал боярина, стукнув посохом:

— Ты сказывай мне, пошто не доводил до меня злые умыслы боярские? Или я не жаловал тебя своим жалованьем? Или в записи моей целовальной не написано про то, чтобы всякое злое слово на царя в дело ставить!

И, грозно помолчав, царь спросил немного мягче:

— Добр ли тот человек, что слышал дурное про государя и молчит?! Не по сердцу ты мне ныне, Микита! Или скажешь, что мало видал от меня милостей?!

Никита Романович понял, что должен твёрдо стоять на своём.

— Что слыхал о лихе или добре, всё тебе, государь, сказывал. А с Адашевым мне не случалось водиться.

— Ой ли? Не был ли этот пёс вашим начальником? Я взял его на службу из навоза, сравнил с вельможами, возвысил до телохранителя, надеясь на его верность. Каких только почестей не удостоили мы его... И чем он нам отплатил? А вы, бояре? Почто дозволили ему подчинить вас своей воле и вывести себя из-под нашей власти?! Поверив ему, вы стали прекословить нам, почти сравняли и себя с нами...

Никита Романович знал, на кого кипел гневом царь. История была давней, но царь её не забыл, и перед ним всё повторялось как бы снова. Стоило провиниться одному-двоим, как виноватыми становились в его глазах все.

Повелось это со времени его болезни, когда он повелел боярам присягать его сыну-младенцу Димитрию. Присягали все: одни охотно, другие после некоторого колебания. Выздоровев, грозный царь на многих бояр обрушил свой гнев. Пострадали и те, кто не подавали голоса против присяги царевичу-младенцу. Их печальную участь разделил и Алексей Адашев.

Братья Романовы были рады его опале и содействовали ей. Не по душе им было возвышение Алексея Адашева. «Не по мере своих сил взял Алёшка волю при государе», — говорили они. Никита Романович помнил, как, жалуя того чином окольничего, царь Иван сказал: «Алексей! Взял я тебя из нищих и незначительных людей и взыскал тебя выше меры твоей!»

И действительно, Адашев пользовался несказанным доверием и приязнью Ивана, потеснив их, царских родичей. Он поручал Адашеву выбор людей в делах военных и гражданских, забыв, что прежде о таких делах держал совет с Захарьиными-Романовыми.

Как было стерпеть такую обиду родным братьям царицы! И поэтому, когда Фёдор Адашев воздержался от присяги младенцу Димитрию, они прибегли к наговору: мол, не токмо Фёдор Адашев, но и сын его Алексей умышляют зло на государя. И кто обвинит их, оберегавших своего государя от злодейских умышлений? Никто. Всем ведомо, какие ковы задумывали изменники.

Смущало Никиту Романовича другое: неправый укор царя Ивана за «дружбу» с Алексеем, ибо ни с кем из Адашевых Захарьины от века не водили дружбу. Не было этого. Или царь хочет выведать у него, старого вельможи, не насевается ли среди бояр новая крамола, нет ли тайного сговора с Адашевыми?

Подумав об этом, Никита Романович сказал:

— Ныне Алёшке не с кем совокупляться в приятельстве. И то посуди: к такому дураку кто пристанет!

Догадываясь, к чему клонит его хитрый шурин, царь недовольно произнёс:

— Разумом и смыслом ты, Никита, не горазд. Обидел тебя Бог: прост ты в разуме. Или думаешь, бояре ныне не хотят своей волей жить? От них и ныне великое насилие и неурядица.

Видно было, как наливалось гневом лицо царя. Нижняя губа снова отвисла, подбородок задрожал. Рука потянулась к посоху. Никита Романович поднялся с лавки, низко склонился перед царём:

— Прости мне, государь, слово неумелое. Правду ты сказал: не горазд я разумом и смыслом.

Он взял в руки Евангелие и перекрестил им царя Ивана, потом бережно положил Евангелие на стол и снова поклонился царю. Тот молча, с тихим выражением лица смотрел на своего боярина-шурина, как бы стараясь вникнуть в смысл его поступка.