Наполеон, или Миф о "спасителе" - Жан Тюлар Страница 4

Так что же, конституционная монархия или Республика без страха и упрека?

Так называемые «термидорианцы», эти ветераны революционных собраний, пришедшие к власти после падения Робеспьера, все эти Сиейесы, Камбасересы, Мерлины, Фуше, Кинеты и им подобные не хотят ни реставрации (большинство из них голосовало за казнь Людовика XVI), ни «анархии», ибо они отражают интересы нуворишей, нажившихся на распродаже национального имущества. Отдавая себе отчет в собственной непопулярности, являющейся следствием злоупотребления властью и абсолютного безразличия к народным нуждам, они удерживают бразды правления лишь благодаря не вполне законным действиям, устраняя принявших участие во флореальском антиякобинском перевороте роялистов на основании декрета о ротации двух третей состава Собрания, жертвуя при необходимости теми из них, кто в наибольшей степени скомпрометировал себя. Баррас, человек Директории со дня ее основания, — символ всех компромиссов, которыми запятнали себя термидорианцы.

Цели термидорианцев абстрактны (их вполне устраивает буржуазная республика), зато социальная опора более чем конкретна: «толстосумы», все те, кто неминуемо проиграет как в случае реставрации, так и в случае реванша «подведенных животов». Вдобавок они подразделяются на два лагеря. В Директории, осуществляющей исполнительную власть, генерал Мулен и бывший министр юстиции эпохи террора Гойе — сторонники действующей конституции. Сиейес со своей неразлучной тенью Роже Дюко, напротив, презирает не им составленную конституцию. А так как по закону внесение в нее каких-либо изменений возможно не ранее чем через девять лет, бывший аббат вынашивает мысль о скрытом военном перевороте. Не случайно он обратился с этим предложением к генералу Жуберу незадолго до его гибели при Нови 15 августа 1799 года. Для проведения задуманной акции Сиейес заручился поддержкой представителей «французской интеллигенции», потомков «просветителей», таких, как Дону, Кабанис, Деститут де Траси, Гара и деятелей типа Вольнея, сотрудничавших с ним в Национальном институте наук и искусств, основанном термидорианским Конвентом на базе упраздненных академий. Пятый директор, Баррас, проявляет нерешительность. Его подозревают в симпатиях к роялистам и даже орлеанистам. Симпатиях, которые приписывались и Сиейесу в то время, когда еще не считалось, что он работает на «иностранного принца» ^[4].

Помимо этих разногласий еще два обстоятельства ослабляют позиции Директории: чудовищное экономическое положение и военная катастрофа, обрушившаяся на страну в результате возобновления войны на континенте.

Положение на фронте настолько серьезно, что директора подумывают об отзыве единственного непобежденного генерала, Бонапарта, посланного в Египет под предлогом подготовки плацдарма для захвата английских колоний в Индии, а в действительности — для того, чтобы избавиться от неугодного Директории лица. 18 сентября 1799 года было даже составлено письмо, однако весть о победах Брюна и Массена сделала ненужной его отправку. Тут-то и стало известно о возвращении Бонапарта.

Это событие сразу изменило сложившуюся ситуацию. Гойе совершенно справедливо отмечает в своих мемуарах, что генерал Бонапарт, прославившийся победами в Италии и Египте, довольно быстро сплотил вокруг себя «всех обездоленных и недовольных».

Роялисты не замедлили устремить к нему свои тайные упования. Умеренные увидели в нем потенциального президента буржуазной республики. Даже якобинцы, если верить «Мемуарам» Журдана, считали, что Бонапарт способен отвести угрозу государственного переворота, замысленного Сиейесом, которого Брио выдал Совету пятисот. Идеологи обратили внимание на то, что Бонапарт был избран в Институт до своей экспедиции в Египет, а Баррас напомнил о протекции, которую оказал молодому генералу в начале его карьеры.

Все это означает, что, веря в свой авторитет, которым общественное мнение всегда наделяет удачливых генералов, не сомневаясь в преданности армии (возможно, все-таки сильно преувеличенной), Бонапарт оказался в положении арбитра.

А так как личные интересы и трезвый реализм предписывали ему в 1799 году, несмотря на господствовавшие в стране монархические настроения, отодвинуть опасность реставрации, неминуемо чреватой гражданской войной, он мог выбирать между правительством общественного спасения, опиравшимся на якобинцев (хотя и оставивших после себя безрадостные воспоминания), консолидацией режима Директории и государственным переворотом, о котором мечтал Сиейес, в надежде переписать конституцию в угоду «толстосумам».

К какому лагерю примкнуть?

9 октября 1799 года Бонапарт высадился в бухте Сан-Рафаэль. Его появление, и это неудивительно, вызвало огромное любопытство толпы, благодаря которому корабль был избавлен от карантина, обязательного для всех морских судов, прибывающих с востока.

В полдень Бонапарт ступил на французскую землю. Через шесть часов он уже стремительно продвигался по дороге на Париж. Надо было действовать без промедления, чтобы предупредить какое-нибудь непредвиденное решение Директории, которая могла выдать его возвращение за дезертирство. Здесь важен был эффект неожиданности. Но его-то как раз и не было. Уже 10 октября новость облетела Париж. Однако в конечном счете промедление пошло Бонапарту на пользу. В Авиньоне он воочию убедился, какую популярность принесла ему далекая и загадочная экспедиция в Египет. «Скопилось несметное множество народа. При появлении великого человека восторг достиг апогея, воздух сотрясали возгласы и приветствия: "Да здравствует Бонапарт!", толпа и крики сопровождали его до самой гостиницы, где он остановился. Это было поистине впечатляющее зрелище». Чем объяснить такое воодушевление? «Отныне на него стали смотреть как на человека, призванного вызволить Францию из того кризиса, в который ее ввергло беспомощное правление Директории и неудачи на фронте». Возможно, Булар и преувеличивает в своих «Мемуарах», отрывки из которых мы сейчас привели, политическое значение демонстрации в Авиньоне. Однако вскоре демонстрации приняли официальный характер. 15 октября делегация муниципалитета города Невера обратилась к генералу с просьбой об аудиенции в гостинице «Большой олень», где он остановился. Воистину обстоятельства начинали складываться все более благоприятно. Прибыв в Париж 16 октября около шести часов утра, свой первый визит, ближе к вечеру, Бонапарт нанес председателю Директории Гойе. Встреча прошла в сердечной обстановке. Успокоившись, молодой генерал официально предстал на следующий день перед пятью директорами. Его парадная форма произвела неизгладимое впечатление: круглая шляпа, сюртук из сукна оливкового цвета и кривая турецкая сабля на боку. Его речи приятно поразили представителей исполнительной власти: он обнажит шпагу, то есть турецкую саблю, лишь для защиты Республики и ее правительства. Вполне вероятно, что он был искренен и все еще считал себя, а может быть, хотел, чтобы его считали, спасителем затравленной, как ему говорили, Директории.

Гостиница на улице Победы, в которой он остановился, подверглась осаде визитеров, спешивших ввести его в курс политических событий. Он встретился с Талейраном, Редерером, со своим будущим тайным советчиком Маре, а также с Фуше. Все они наперебой уверяли его, что Директория дышит на ладан, и старались перетянуть в оппозицию. Бонапарта упрекали в нерешительности. Между тем, прибыв 16 октября в Париж, 10 ноября он стал полновластным хозяином Франции. Можно ли было действовать решительнее?