Уго Чавес - Константин Сапожников Страница 4

Площадь Чакаито, восточная оконечность бульвара Саба-на-Гранде, стала рубежом, который «табор буонерос» не смог преодолеть. Там, где расположен памятник кубинскому революционеру Хосе Марти, проходит условная «политическая граница» между западной и восточной частями города, граница противостояния, которое в начале 2000-х годов определяло всю внутреннюю жизнь Венесуэлы. На западе доминировали сторонники президента Чавеса, на востоке — оппозиция, хотя «анклавов» иной тенденции по обеим сторонам «линии разграничения» было более чем достаточно.

Из-за массированной обработки средствами массовой информации обитатели столицы были политизированы до предела. Манифестации, «перекрытия» дорог, ночные протестные бдения со свечами, мотоциклетные рейды во «вражеские тылы», подбрасывание шумовых взрывпакетов, «касероласо» — негодующее битьё по сковородкам и кастрюлькам, — всё это затрудняло передвижение по Каракасу. Открывая утренние газеты, первым делом приходилось смотреть, где, когда и по каким маршрутам будут двигаться манифестации, иначе легко было попасть в многочасовую пробку или, не дай бог, в потасовку между чавистами и оппозиционерами. Такой меня встретила столица Венесуэлы летом 2002 года.

Иностранцу, приезжающему на работу в Каракас, приходится порядком поездить, чтобы выбрать подходящее «местожительство». В 1980-е годы наиболее спокойным и привлекательным для иностранцев районом города была Флорида, с элегантными кинтами (коттеджами) и многоэтажными домами, которые поражали модернистскими зеркально-бетонными линиями и плоскостями. Над тихими улицами нависал плотный зелёный шатёр, спасавший от палящего солнца и внезапных ливней.

На четвёртом году революции желающих селиться в районе Флориды стало меньше. С нашествием на близлежащий бульвар Сабана-Гранде уличной торговли в районе заметно подрос уровень преступности. Поэтому здесь исчезли многие магазины, закрылись или понизили свой класс рестораны и кафе, а по периметру жилых домов были возведены каменные ограждения с колючей проволокой и будками охранников. На окнах квартир до третьего-четвёртого этажей появились решётки, а проезды на подземные автостоянки стали контролироваться телекамерами. Казалось, район перешёл на осадное положение. И не только этот.

Наиболее безопасными стали те районы, что расположены на возвышенностях. «Urbanizaciones» — так называются эти жилые зоны, своего рода белокаменные крепости-кондоминиумы, добраться до которых можно только по извилистым дорогам под неусыпным контролем полиции и частных охранных служб.

В дни острой, к счастью, словесной, конфронтации между чавистами и оппозицией в горных кондоминиумах жильцы несли ночные дежурства, строили баррикады, создавали запасы продуктов и питьевой воды на случай нашествия «чавистских орд». Муниципальные и домовые активисты рекомендовали жильцам вооружаться. Конечно, чависты и не помышляли об атаках на «urbanizaciones», но лидеры оппозиции считали, что страх — наилучшее средство для консолидации «сил сопротивления».

В горах, может, и безопаснее, но для размещения корпункта они не годились. Исходя из прошлого опыта, место для корпункта было выбрано в Чакао, почти у символической границы гражданского противостояния, то есть — в центре событий. В Чакао заправляла оппозиция. На поддержание порядка средств не жалели: повсюду пункты муниципальной полиции, патрули, охрана в штатском. Безопаснее места не найти.

Как оказалось, самым сложным за время моей журналистской работы в Венесуэле было сохранение «нейтралитета» по отношению к противоборствующим сторонам — чавистам и оппозиции. И те и другие ревниво относились к проявлениям симпатии к «противнику» и если уличали или даже подозревали тебя в этом, то поддержание нормальных рабочих и тем более дружеских связей становилось невозможным.

Моё первоначальное непонимание всей глубины раскола в венесуэльском обществе привело к тому, что я растерял многих хороших знакомых по первой командировке в страну — от политиков и журналистов до тех, с кем поддерживал отношения бытового характера. Больше всего, конечно, меня поразила смена политических убеждений у тех, кого я считал безоговорочно «левыми».

Милейшая Алехандра, прежде лечившая зубы руководству компартии и рядовым пролетариям, во время первой же встречи заявила мне о своём категорическом неприятии «боливарианского режима» и желании ещё активнее бороться с ним. Мои наивные попытки сказать что-то в пользу «режима», хотя бы его очевидных стремлений решить неотложные социальные проблемы, были восприняты Алехандрой как недопустимая ересь.

«Как ты не понимаешь, что всё это демагогия и самореклама!» — с гневом воскликнула она.

Венесуэльский директор бюро АПН Аугусто, который когда-то распространял советские информационно-пропагандистские материалы и был награждён орденом «Знак Почёта» за многолетнюю работу на этой ниве, тоже сменил ориентиры и возглавил международный отдел в газете «Расон». Теперь он разоблачал «порочный курс» Чавеса на сближение с Кубой, Китаем и Россией и критиковал «популистские режимы», используя «вспомогательные бюллетени» из атташата по печати посольства США. Я себе и представить не мог в 1980-е годы, что camarada Augusto, рекомендованный на работу в АПН компартией, претерпит подобную трансформацию.

Безоговорочную непримиримость к Чавесу проявляли практически все венесуэльцы из лагеря оппозиции. Резкость их оценок словно побуждала продемонстрировать собственную позицию: а ты — на чьей стороне? Что скажешь об этом «чокнутом», этой «горилле», этом «солдафоне»? На первых порах подобные вопросы шокировали, ставили в тупик. Отвечать приходилось уклончиво: только что приехал, не разобрался в ситуации.

Как правило, собеседник, не откладывая дела в долгий ящик, тут же пытался «открыть глаза» наивному иностранцу на подлинную сущность Чавеса, его далекоидущие планы по превращению страны в коммунистического сателлита Кубы, оплот арабских террористов и наркокартелей. Много таких «просветительских» лекций пришлось мне выслушать с непроницаемым выражением лица. Стоит ли возражать, когда твои аргументы заведомо не хотят воспринимать? Не меньшая политическая осторожность требовалась и в общении с чавистами любого служебного веса и влияния. Повышенную бдительность надо было проявлять к используемой лексике. К примеру, для сторонников Уго Чавеса употребление слова «режим» для обозначения боливарианского правительства однозначно свидетельствовало о «контрреволюционности» того, кто его произнёс. И это понятно: лидеры оппозиции с подчёркнутым остервенением произносили слово «r-r-r-r-gimen», а оппозиционные СМИ круглосуточно вбивали в подсознание венесуэльцев, что идеологией «р-р-режима» является «кастрокоммунизм», а его конечной целью — «кровавая тирания».

Свобода слова и все другие свободы гарантированы Боливарианской конституцией. Оппозиция пользовалась этим на всю катушку. Каких только «сильных» выражений не звучало (и звучит до сих пор) из её рядов в адрес «р-р-режима» и его лидеров, и всё это без каких-либо последствий.

«Досье» на Чавеса я стал собирать с первых дней пребывания в Венесуэле. Архив быстро пополнялся. Чавес был многоречив, мобилен и динамичен. В его безразмерную повестку входили встречи, поездки, совещания, торжественные церемонии по разному поводу. Он был вездесущ в Венесуэле и, в не меньшей степени, — на международной арене. Бывший бразильский президент Инасио Лула да Силва говорил, что ему и другим латиноамериканским руководителям было трудно угнаться за Чавесом, ведь «он в политике, как гонщик “Формулы-1”».