Тамерлан - Жан-Поль Ру Страница 4

В личности Тимура все кажется противоречивым и одновременно быть таковым не может. Великий эмир представляется нам безмерно гордым, однако он же довольствовался одним скромным званием; он посадил на трон государя, зависимым от которого себя объявил, признал себя вассалом Китая и, наконец, распорядился похоронить себя в ногах какого-то святого. Он запретил вино, но организовывал попойки, во время которых напивался смертельно. Тимур учинял жесточайшие побоища, но он не выносил рассказов о пытках или просто об ужасах войны. Он разрушал памятники, но при этом страстно любил их строить. Он был, возможно, безграмотен, ^[3] но любил искусства и изящную словесность, привлекал убеждениями и доставлял силой к своему двору величайших художников; он преклонялся перед знаменитым арабским историком Ибн Хальдуном, будучи преисполненным искренним уважением к его деятельности. Он был неулыбчив — и это наименьшее, что можно сказать по данному поводу, — но высоко ценил острословие. Он был безжалостен и явно не способен на милосердие, но иной раз мог совершенно неожиданно простить. Тимур производил впечатление субъекта бесчеловечного, но в то же самое время безраздельно любил своих детей, сестру и бурно радовался, когда получил известие о рождении внука. Его жесты отличались необыкновенным изяществом, а его поступки — благородством: так, он отдал Османам их погибшего государя для достойного погребения; он угостил ранними овощами им же осажденного князя… [15]

Исфаган, Ургенч, Астрахань, Дели, Алеппо, Дамаск, Багдад — перечисления этих городов, как и других наиболее знаменитых его жертв, вполне достаточно, по словам Жана Обена, для того, чтобы его прославить. Точнее — для вынесения обвинительного вердикта. Однако неизбежно приходишь к уверенности в том, что существует нечто иное, преодолевавшее горы и моря, позволявшее донести Тамерланово имя до западных пределов Земли и являющееся не только той радостью, которая охватила европейцев по получении известия о разгроме им Османа в тот самый час, когда тот уже был готов занять Константинополь и угрожал Центральной Европе, и не только надеждой на возрождение союза с народами Востока, которые могли бы напасть на турок с тыла. Могла ли эта надежда, столько раз порушенная монголами, оставаться серьезной? Надо заметить, что, как ни странно, увлечение основателем государства, которое вместе с Рене Груссе ошибочно и преувеличенно называют «последней степной империей», в Европе было сильным. Число живописцев и графиков, претендовавших на точность его изображения, было огромно. Своим героем его сделала и литература: живший в конце XVI столетия Марло поместил его в центре двух своих трагедий; затем Вольтер посвятил ему одно из исторических эссе; Гёте упомянул о нем в «Диванах». Личностью Тимура вдохновлялись даже музыканты. Так, Гендель сочинил оперу, носящую его имя. В XVII веке (на удивление рано, если учесть позднее зарождение ориенталистики) с переводом некоторых источников, касающихся Тамерлана, возникла, как отмечает мой друг востоковед Керен, настоящая мода на него сначала во Франции, затем в Италии, Испании, Англии и Германии. Однако переменчивая любознательность публики вскоре обратилась к предметам иным. На исходе XIX века интерес к его личности вдруг оживила (правда, не надолго) русская экспансия в Центральной Азии. [16]

Сегодня от всего этого не осталось ничего. Теперь каким-то странным и несправедливым образом Тамерлан, похоже, занимает нас много меньше, как если бы наше любопытство, обращенное на всю планету, сделало нас более озабоченными ее настоящим, нежели прошлым; как если бы оставленные Великим эмиром воспоминания со временем превратились в ничто, возможно, оттого, что трагедии XX столетия породили в нас отвращение к драмам минувшего: вздрагивать, читая об избиениях, совершавшихся Тимуридами, после того как мы узнали Гитлера, Сталина, Вьетнам, атомные бомбы и напалм, теперь как бы и не пристало. Но ведь в стародавние времена восхищенных современников потрясали не одни только бойни, а также личность этого человека, его жизнь и деяния. Последние, повторимся мы, являлись определяющими более в истории Восточной Европы, чем в истории Индии и Среднего Востока. Что касается личности завоевателя, то, как скоро мы получили сравнительно широкие возможности изучения оной во всей ее полноте, а мусульманский мир требует нашего внимания с возрастающей настойчивостью, не пора ли нам согласиться с тем, что она вновь и более прежнего заслуживает проявления нашей любознательности? Мы знаем, что история Франции хорошо объясняет Францию современную. История же мусульманского мира позволяет понять нынешний мусульманский мир еще лучше, и в этом мы весьма нуждаемся. [17]

Каковы бы ни были чувства, которые может вызвать в нас Тамерлан; каковы бы ни были суждения о нем, совершенно невозможно отрицать, что он обладал качествами необыкновенными и притягательными, что его личность, как воителя и самодержца, грандиозна. Равных ему мало; быть может, таких, кто превосходил бы его, не существует вообще. Он из когорты Александров Македонских, Дариев, Цезарей, Чингисханов и Бонапартов. Это одна из величайших фигур прошлого.

Я надеюсь, что эта книга поможет не только пролить свет на историю Великих Моголов, — что в конечном счете является моей непосредственной целью, — но также лучше понять человека, от которого они происходят, а через него продвинуться дальше в познании мусульманского мира и Центральной Азии. [18]