Дворец грез - Паулина Гейдж Страница 4

Мама улыбнулась.

— Благодарю тебя, — ответила она. — Мой муж принесет завтра плату.

Жрец слегка пожал плечами.

— Это не к спеху, — сказал он. — Никто из нас никуда не денется.

Почему-то от его слов на меня повеяло холодом. Я подняла руку и слегка потянула за широкий синий пояс, что обхватывал его грудь.

— Я хочу ходить в школу, — сказала я робко.

Он коротко глянул на меня, но ничего не ответил.

— До завтра, Паари, — сказал он и пошел прочь.

Мама легонько встряхнула меня.

— Ты должна научиться не высовываться, Ту, — раздраженно сказала она. — Давай-ка собери остатки еды и сложи их в корзину. Нам пора домой. Не забудь свой мешок, Паари.

Мы стали пробираться к выходу присоединившись к веренице семей, потянувшихся обратно в селение. Я подобралась поближе к брату.

— Что у тебя в мешке, Паари? — спросила я.

Он поднял его и встряхнул.

— Мои уроки, — сказал он важно. — Мы записываем их красками на черепках. Я должен выучить их сегодня вечером, перед сном, чтобы повторить завтра в классе.

— А можно мне посмотреть их?

Мать, явно закипая и раздражаясь, ответила за него:

— Нет, нельзя! Паари, беги вперед и скажи отцу, пусть приходит за своим обедом. Когда придем домой, вы оба должны вздремнуть.

Так это началось. Каждый день на рассвете Паари уходил в школу, и в полдень мы с матерью встречали его с хлебом и пивом. В святые дни и в праздники он не учился. Тогда мы с ним убегали к реке или в пустыню и играли в свои детские игры. Он был очень забавный, мой брат, он редко разочаровывал меня, когда я заставляла его притворяться фараоном, так чтобы я была его царицей. Я тащилась за ним в изорванном куске льна, с вплетенными в волосы листьями и виноградной лозой на шее, на которую я нанизывала птичьи перья. Он садился на камень, будто это был трон, и выражал свою волю. Я отдавала приказания воображаемым слугам. Иногда мы пытались втянуть в свои игры других детей, но им быстро надоедало, они убегали плавать или просили у взрослых разрешения покататься на терпеливых деревенских ослах. Когда они все же играли с нами, то часто обижались, почему это я всегда была царицей, а до них никогда не доходила очередь мне приказывать. Поэтому мы с Паари развлекались одни, и так проходили месяцы.

Когда мне исполнилось четыре, я снова попросила отца разрешить мне ходить в школу и снова встретила твердый отказ. Он едва смог позволить себе, чтобы Паари посещал школу, сказал он. О том, чтобы платить еще и за меня, не могло быть и речи, и, кроме того, что полезного может девочка узнать вне своего дома? Я некоторое время дулась, сидя угрюмо в углу нашей общей комнаты и глядя, как брат корпит над своими черепками; пламя лампы колебалось, и тень Паари на стене тоже двигалась вместе с ним. Он не хотел больше играть в фараона и царицу. Он подружился с деревенскими мальчишками, с которыми ходил вместе в школу, и теперь часто, встав после полуденного сна, убегал с ними рыбачить или охотиться на крыс в амбарах. Я маялась в одиночестве и очень им завидовала; но только в восемь лет меня вдруг осенило, что если я не могу пойти в школу, значит, школа могла бы прийти ко мне.

К тому времени мать взялась за меня всерьез. Я училась печь хлеб, который был нашей главной едой, варить супы с чечевицей и бобами, жарить на огне рыбу и готовить овощи. Я стирала вместе с ней, бодро выколачивая отцовские юбки и наши грубые льняные платья на блестящих камнях, радуясь брызгам полы, что хлестали по моей разгоряченной коже, ощущая речной ил пальцами босых ног. Я вытапливала масло для ламп. Я научилась управляться с тонкой костяной иглой и старательно и аккуратно чинила отцовские юбки. Я ходила с ней в гости к подругам, где усаживалась со скрещенными ногами на земляной [13]пол их тесных общих комнат, потягивая из чашки пальмовое вино, пока она сплетничала и смеялась, обсуждая, которая из соседок снова беременна, за чьей дочерью ухаживает чей сын и как жена местного сборщика налогов однажды села слишком близко к сыну управителя, бесстыжая! Голоса плыли надо мной и вокруг, медленно погружая в сонное оцепенение, и часто возникало такое чувство, будто я сижу здесь целую вечность; и дрожание темной жидкости в моей чашке, и песок под моими бедрами, и струйка пота, медленно ползущая но шее, — все это вместе части некоего заклятия, удерживающего меня в плену. Некоторые женщины были на последних месяцах беременности, и я украдкой разглядывала их уродливые фигуры. И они тоже были частью заклятия, частью магии, которая удерживала меня здесь и стремилась превратить в одну из них.

Иногда, в темное время суток, мать вызывали принимать младенца. Я не придавала особого значения этим редким нарушениям спокойствия. Я смутно слышала, как она торопливо о чем-то говорила с отцом и уходила из дому прежде, чем я успевала снова провалиться в глубокий сон. Учить же меня своему ремеслу она начала сразу после моих восьмых именин. Однажды ночью я открыла глаза и увидела, что она склонилась надо мной со свечой в руке. Паари безмятежно спал, уютно свернувшись на тюфяке на своей половине. В общей комнате слышались приглушенные голоса.

— Вставай, Ту, — сказала мать мягко. — Меня зовут на роды к Ахмос. Это моя работа, и однажды она станет и твоей работой. Ты уже достаточно большая, чтобы помогать мне, поэтому начинай учиться принимать роды. Не надо бояться, — добавила она, пока я с трудом поднималась, нашаривая одежду. — Роды будут несложными. Ахмос молода и здорова. Пойдем.

Сонная, я поплелась за ней. Муж Ахмос сидел на корточках в углу нашей общей комнаты, вил у него был озабоченный, рядом с ним сидел заспанный отец. Мать остановилась, чтобы взять мешок, который всегда стоял наготове у двери, и вышла. Я двинулась следом. Воздух был прохладный, наверху, в безоблачном небе, плыла луна, на фоне темного неба виднелись высокие островерхие пальмы.

— За эту работу нам положен один живой гусь и рулон полотна, — сказала мать. Я не ответила.

Дом Ахмос, как и все остальные, был не намного больше обшей комнаты под открытым небом, с задней стороны к нему примыкали ступени, что вели в спальни. Когда мы, босые, вошли в дом, нас встревоженно приветствовали мать роженицы и ее сестры, что сидели на корточках вдоль стены, возле них стоял кувшин с вином. Мать что-то шутливо сказала им, когда вела меня по ступеням наверх в спальню супругов. Мы вошли в маленькую уютную комнатку со стенами из саманного кирпича, увешанными циновками; на полу лежал грубый плетеный ковер. Большая каменная лампа горела у тюфяка, на котором, скорчившись, лежала Ахмос, одетая в свободную льняную сорочку. Она мало напоминала ту молодую улыбчивую женщину, которую я знала. Глаза у нее были огромные, лоб блестел от пота. Когда мать поставила свой мешок на пол и приблизилась к ней, женщина протянула руку.

— Все хорошо, успокойся, Ахмос, — сказала мать, коснувшись стиснутых пальцев Ахмос. — Ложись, Ту, иди сюда.