Нетаньяху. Отчет о второстепенном и в конечном счете неважном событии из жизни очень известной семьи - Джошуа Коэн Страница 4

Человек доктор Морс был жизнерадостный, но историк довольно посредственный, занимался он так называемым «имперским столетием» Британской империи (ок. 1815–1914), и, строго говоря, отношения наши напоминали связь колонии и столицы: дипломатичные и подчеркнуто любезные. Я знал свое место, знал, почему меня приняли на работу,— это определенно помогало. Доктор Морс был монархом, а я его придворным евреем ^[19], шпионом среди собратьев-американистов на историческом факультете Корбина. Мне с моей семитской предприимчивостью и семитским же стремлением обаять надлежало быть его глазами и ушами в этом непостижимом полушарии, помогать удерживать моих новосветских коллег в должных широтах, выказывать достаточное прилежание, чтобы им тоже хотелось трудиться, и достаточную добросовестность, чтобы и они не распускались. Примечательно, что и ныне, через много лет после царствования доктора Морса, Корбин первенствует в исследованиях Америки во всех областях знаний, но катастрофически отстает в исследованиях того, что доктор Морс, да и не только он, называл «Континентом». Разумеется, нынешние студенты усматривают в этом доказательство либеральности факультета, его готовности развиваться, но правда куда непригляднее. А правда в том, что доктор Морс не собрал коллектив сильных специалистов по истории Европы, поскольку не терпел конкуренции. Европа была его вотчиной (карты авторства Птолемея и компании «Рэнд Макналли» занимали всю стену напротив окна); захваченные, оккупированные, аннексированные и поделенные на части провинции всех европейских империй принадлежали ему и горстке испытанных приятелей-посредственностей, сознававших не хуже него самого, что против серьезных научных соперников им не выстоять. Эта черта доктора Морса озадачивала меня больше всего: он сознавал свои слабости, но ничуть не стыдился их. Плевать он хотел на них. Свою заурядность он носил легко, едва ли не с гордостью, как прозрачную академическую мантию, под которой голый администратор. Его самодовольство белого англосаксонского протестанта изумляло — по крайней мере, невротика вроде меня, дитя Гармента ^[20]. В наши дни подобное самодовольство, пожалуй, сочли бы своего рода привилегией. Абсолютное спокойствие, абсолютная удовлетворенность, совершенно безмятежная способность расслабиться в своей выбеленной досуха кожаной оболочке, свойственная тому, кого с пелен окружали деньги, акции и облигации — наследие, отточенное в Гротоне ^[21], Йеле и Гарварде. Не подумайте, что я его осуждаю: доктор Морс во всей своей простоте, своей беззаботности и простоте, преподал мне важный урок. Он научил меня, что сметливость и нахальство, не раз выручавшие меня в детстве и, уж конечно, в студенчестве, мешают мне как педагогу. Теперь, когда я в буквальном смысле первое лицо в классе, выделываться мне ни к чему. Проще говоря, мне следует и дальше заниматься наукой, писать статьи, публиковаться, вертеться волчком с пылом юного дервиша, но ни в коем случае не надрываться и не обнаруживать даже тени честолюбия. Ведь я теперь сотрудник Корбина — или обязан прикидываться таковым. Я добился своего или хотя бы должен выучиться дышать глубже и притворяться, будто добился своего. Именно это, думалось мне, и пытался сообщить мне доктор Морс, потчуя меня коктейлями, хотя, конечно, ему просто нравилось выпивать, не без того. Он прикончил стаканчик и пыхнул трубкой; этот добродушный толстяк походил на Санта-Клауса куда больше, чем я,— старый добрый святой Ник, оголивший лицо, лысая голова его смахивала на тыкву, оставленную после праздника гнить на крыльце Фредония-холла, кривую нелепую тыкву в бородавках, багровых лопнувших жилках и лиловых пятнах капилляров, застывших на белой, точно покрытой изморозью, коже.

А теперь я перехожу к той части рассказа, где начинаются настоящие диалоги,— к первому настоящему фрагменту с диалогом двух лиц, а не каким-то жалким «здравствуй, голубчик…», или «как дела…», или «садись ты уже на этот паршивый стул»… и прежде чем начать, я хочу обозначить правила. Двойные кавычки, они же просто кавычки, или, как в разное время их называли мои студенты, «кроличьи уши», «поднятые брови» и даже «капельки дождя, которые сообщают нам, кто говорит»,— для историков святыня. В научных трудах цитаты — гарантия; дважды — нет, четырежды — истинная печать, она подтверждает достоверность и говорит: «Эти слова были сказаны или написаны до меня, честное скаутское». А поскольку одного честного скаутского никогда не достаточно, цитате положены кавычки, дескать, «всем, кто мне не поверил, вот автор (сначала фамилия, потом имя), вот название книги (курсивом) и номер страницы, лентяи вы этакие, а ну марш в библиотеку, удостоверьтесь сами». Я всю жизнь руководствовался этими требованиями, а потому и опасаюсь от них отказываться, пусть даже и не существует документов, противоречащих мне, и я сам — единственный свой источник. В нижеследующем я попытаюсь показать лишь показанное мне, настолько дословно, насколько позволит память, и с той оговоркою, что, в отличие от большинства писателей, посягающих на святость цитат, и в отличие от религиозных авторов (этим хватает хуцпы вкладывать слова в уста Божьи), я лишь припоминаю события, при которых присутствовал; между теми событиями и текущим моментом прошло куда меньше времени, чем, скажем, между сотворением мира и исходом евреев из Египта, и даже меньше, чем между проповедью Христа и появлением канонических Евангелий.

Разговор наш начался вот с чего: университетская библиотека и школьный театральный кружок. И если бы мне пришлось подтверждать собственные слова, я бы поставил после каждой из тем звездочку и написал: «Ср. с любым моим разговором с доктором Морсом, все они начинались с моей жены, университетской библиотеки, моей дочери и театрального кружка». Там же. Там же. Там же. Там же. Видимо, в юности доктору Морсу сказали, что у воспитанных людей нашего круга (его круга) принято запомнить один — один-единственный — факт о каждом из членов семьи своих коллег, дабы при встрече с этим коллегой или при встрече с членами его семьи можно было, упомянув об этом факте, сойти за человека внимательного и неравнодушного.

Доктор Морс спросил меня: «Как справляется ваша Эдит с нашей огромной, но беспорядочной коллекцией?» — я же, вместо того чтобы ответить ему «не очень-то хорошо», или «ее так и не взяли на полную ставку», или «ей поручают только расставлять книги на полках», или «вообще-то ей кажется, что начальство ее наказывает за предложения увеличить рабочие часы библиотеки и распространить на простых горожан привилегию брать книги на дом: по их мнению, это „сомнительные идеи“ и „верх нахальства“»,— вместо того чтобы ответить как-нибудь так, я сказал лишь: «У нее все в порядке».

Доктор Морс перешел на Джуди, в прошлом году ее, таинственную новенькую ученицу средней школы Корбиндейла, даже заметили — после того как она исполнила главные роли в постановках Гилберта и Салливана и Шекспира: теперь доктор Морс порой называет Джуди «Джульеттой», например: «А как дела у нашей красавицы Джульетты? В „Микадо“ она была несравненна».