Екатеринбург Восемнадцатый - Арсен Титов Страница 39

40. 12 часов ночи на 2 марта. Из Бреста получена первая телеграмма. Сделано предложение немцам прекратить военные действия, но немцы отказались сделать это до подписания мира. Срок подписи мира — 4 марта, 11 часов утра. Только что получено радио, что мирная делегация выехала из Бреста. Думаем, что мир не подписан. Съезд партии — на 6 марта.

41. Телеграмма. Питеру предстоит выдержать долгую осаду, но он не сдается до последней минуты. Для этого ему необходима прежде всего помощь продовольствием. Все Советы хлебных губерний должны незамедлительно, не теряя ни одной секунды, двинуть по направлению к Петрограду на Москву как можно больше хлеба и продовольствия вообще. Не дайте умереть с голоду революционному Петрограду. Не останавливайтесь ни перед чем. Не забывайте также о том, что с организацией отрядов и отправкой их на фронт нельзя терять ни минуты. Все слухи об эвакуации из Петрограда СНК и ЦИК совершенно ложны.

Все факты взяты из газеты новой власти, ежевечерне приносимой Бурковым. Она, по соображениям сохранения реноме, ни разу не упомянула о приносимых слухами кровавых ее злодеяниях, которые были, как и все у этой власти, целенаправленны, продуманны, методичны, безжалостны.

Слухи ходили самого разного толка.

Якобы казаки убили помощника наркома Крыленко или даже самого Крыленко, направлявшегося железной дорогой во Владивосток. На нем нашли чеки на четыре миллиарда рублей — выходило, комиссары принялись покупать себе теплые места за границей.

Якобы ударные батальоны генерала Алексеева, бывшего начальника штаба верховного главнокомандующего, взяли Воронеж. Следом шел слух, что Алексеев оставил не только Воронеж, но и Таганрог. Следом — слух, что на Кубани поднялся генерал Корнилов, у него — полки, сплошь состоящие из офицеров. Прошел слух о каких-то китайских и персидских партизанских отрядах и даже о женских командах.

Приходилось только гадать об их достоверности, хмурить лоб в предположении, уж не головорезы ли того же Кучик-хана, столь много нам гадившего в Персии, пришли теперь нас вызволять. Приходилось вскидывать брови в озарении, что это может быть Персидская казачья бригада, и так далее.

Сплошь были слухи о расправе над церковью и ее служителями.

В Петрограде большевики разгромили Александро-Невскую лавру. Народ вышел на улицы с демонстрациями. Большевики обыкновенно выкатили против них бронеавтомобили и стреляли с крыш.

В Перми, Вятке, многих других городах и весях в ответ на закон об отделении церкви от государства и школы прошли многочисленные крестные ходы. Они были подавлены с особой жестокостью. Обозвав всех, кто причастен церкви, рясниками, власть их тоже вывела за рамки закона, не постеснявшись выставить против тех же крестных ходов пулеметы. Впрочем, пулеметы были выставлены и против своих же в день похорон так называемых жертв оренбургской контрреволюции, и я об этом уже отмечал. Говорят, в Кунгуре пулемет вдруг в решительный момент отказал. Факт немедленно был, конечно, приписан Божию знамению. Я не кощунствую и не богохульствую, но почему-то не случилось никакого знамения, когда, по слухам же, в каком-то монастыре иноков Исаакия, Сергия и Павла красногвардейцы утопили в выгребной яме.

В этом тоже была их логика, как бы гнусно это ни звучало. Неправедно взяв власть, ее обладатели вынуждены оказывались держать ее только неслыханной жестокостью, не останавливаясь ни перед чем и возводя эту жестокость в правило, в обычай, в изначальную катехизическую ипостась. Новая власть создала себе свою правду, даже отличную от той, какую говорил ей ее Бог, ее Маркс.

Много было слухов о вооруженных выступлениях в различных местах. В декабре таковые были в уральских городах Ревде, Кушве, Ирбите, Камышлове, Березовском. В январе-марте — в Белорецке, Михайловском и Шемахинском заводах, Златоусте, Кизеле. Все они были подавлены с небывалой жестокостью. Как-то не верилось в вооруженность выступлений. Откуда могли эти города взять оружия? Верно, таковым считались мастеровые инструменты.

Многовековая христианская истина нас учила — Бог в правде, сила в правде. Новая власть не отступила от христианского учения. Она поняла, что надо создать свою правду и при своей правде быть вольной делать все. Вот какую логику, какую последовательность в действиях новой власти я увидел.

Иван Филиппович корил меня за то, что я ни разу со дня возвращения не зашел в храм, не перекрестил лба. А я не мог зайти в храм. Я понимал, что надо зайти, поставить свечу, возблагодарить заступниц моих Пресвятую Богородицу, матушку с нянюшкой, понимал, а не мог. Некий протест отвращал меня, протест не к с заступницам моим, конечно, а вообще протест — к Нему: «За что — такое с Россией? За что — такое с империей? За что — такое с государем? За что отвернулся от нас — за что?» — так спрашивать было богохульством. Но спрашивалось помимо воли. При всем творящемся и не могло не спрашиваться.

Не могло не спрашиваться и с государя. В отношении государя, Божия помазанника, при всем ныне творящемся рождалось глухое неприятие — за что нам такого помазанника, который, как говорится, не моргнув глазом отмахнулся от тысячелетних трудов и жертв народа? Что его на это подвигло? Он весь ушел в любовь к семье, к больному сыну и забыл о предназначении? Он начитался сочинений Достоевского о единой детской слезе, на которой не построить царства Божия? А как же быть с миллионом детских слез, которые уже реками льются по стране благодаря его отречению? Это что за государь, у которого, как рассказал Бурков, преступники в тюрьмах проходили школу антигосударственной борьбы? Мы считали за счастье для величия империи погибнуть. Он же — что? Он не брал нас в расчет? Ему ловчее было плодить обученных преступников?

Стали ходить некие слухи, к сожалению, только слухи, а не подлинные сведения о том, что он ни в чем не был виноват. Виноватыми были другие, виноватыми были министры, военные высокие чины, вся Ставка, промышленники — одним словом, виноваты были все, вплоть до нас, серой скотинки армии, не сумевшей достойно ответить шапками на германские «чемоданы». Я, как и обещал, был с визитом у нашего учителя истории Василия Ивановича Будрина. Кроме всего прочего, разумеется, разговор зашел и о государе императоре. Василий Иванович тоже был того мнения, что государь не был виноват, и привел в подтверждение чьи-то записки. «Во всем виновата Ставка, — убеждал меня Василий Иванович. — Она, она стала вмешиваться в дела гражданские. И позволило ей это делать одно простое обстоятельство, именуемое Положением о верховном главнокомандующем на случай войны, предполагавшим во главу армии самого государя». — «Так и что?» — спросил я. «А то, что об этом в пылу объявления войны как-то забыли. Верховным был назначен великий князь Николай Николаевич Младший. В Положение же поправка не была внесена. Этим-то воспользовалась Ставка! Она-то и породила ненормальное отношение между нею и верховным правлением государства!» — с всегдашим интеллигентским восторгом по случаю какой-либо неувязки в государстве, но с личным преклонением перед государем сказал мне Василий Иванович.

Пусть так. То есть если это было именно так, то отчего же не виноват государь? Это же, простите, смехотворно! Это что же за власть, которая не может исправить некое упущение? Не так написана бумага? Напишите ее так, как должно! Потеряли чувство реальности подданные, та же Ставка? Верните их в это чувство! Да что говорить об очевиднейшем! На каком-нибудь крестьянском дворе этакое является нормой — тотчас исправить неполадку. А в государстве, именуемом Российской империей, — это невыполнимо! Еще в пятом году, в дни ликования духовной черни, этой русской интеллигенции, вытребовавшей у государя конституцию, дрогнуло мое сердце, подсказало мне мысль о том, что государь не имел права уступить. Но тогда я, полагая чувство товарищества исходящим из служения государю, был вместе с моими товарищами, неизвестно по какой причине, а вернее, просто от детской дурости тоже вдруг возликовавшими. Mea culpa, как говорится, мой грех, грех всего лишь одной стопятидесятимиллионной доли народной души. А и то меня за это гложет совесть. Его же, государя нашего, — что?