Эвита. Женщина с хлыстом - Мэри Мейн Страница 39

Наиболее очевидным проявлением ее жажды отмщения было злобное желание унизить любую женщину, которая благодаря богатству или аристократическому происхождению могла смотреть на нее свысока. Наверняка она приложила руку к тому, что компанию юношей и девушек из богатых семей взяли под стражу за непочтительное веселье. Инцидент случился на открытии очередной сельскохозяйственной выставки, событии всенародной важности в стране говядины, но из тех, на которых Эва и Перон в первые годы его президентства не присутствовали. Губернатор одной из провинций произнес речь, которая из-за его деревенского произношения вызвала общий смех, а большинство выступлений были настолько невыносимо банальны и затянуты, что публика с удовольствием использовала любой повод повеселиться. После взрыва смеха хорошо воспитанной, но не слишком вежливой аудитории компания подростков продолжала развлекаться и дальше. Молодых людей арестовали; юношей избили и упрятали за решетку; девушек поместили в камеру, где держали проституток. В стране, где невинность молодой девушки являлась чем-то вроде гарантии высшего качества, это было равносильно тому, что их отправили в колонию прокаженных. Полковник Веласко уже поступал так с девушками из университета, но подобный способ унижения родился скорее в недрах злобного женского ума, нежели садистского мужского.

Позже стремление Эвы мстить женщинам из общества нашло выход еще в одном вопиюще незаконном аресте. Изменение конституции, самовластно провозглашенное Пероном в 1948 году, вызвало яростные и тщетные протесты оппозиции. Хотя конституция и вправду нуждалась во внесении некоторых поправок, поскольку создавалась еще в 1853 году, когда вопросы о притеснениях индейцев и их статусе еще стояли на повестке дня, оппозиция имела право протестовать, поскольку закон провели через палату в их отсутствие – они покинули зал заседаний в знак протеста против изгнания Саммартино, – и один из новых пунктов давал Перону возможность и дальше оставаться президентом. Группа женщин из высшего общества, не имея другой возможности выразить свой протест против новой конституции, собралась у здания редакции газеты «Насьон» – почти столь же резкой в критике Перона, как «Пренса», – располагавшегося на узкой и оживленной Калье Флорида, и пели там аргентинский национальный гимн, хором выводя: «Libertad! Libertad! Libertad!» Полиция мгновенно появилась на сцене, и в последовавшей суматохе – а Калье Флорида так же многолюдна, как Бродвей в субботу, – шесть леди арестовали, а с ними и двух иностранок, мать и дочь из Уругвая, которые приехали в Буэнос-Айрес походить по магазинам, к сожалению, не будучи в курсе аргентинской политики. Женщин обвинили в нарушении порядка, продержали в участке всю ночь, и освободились они только на следующее утро, получив нагоняй от судьи. Но, каким бы неприятным этот инцидент ни был, история на этом не кончилась. Эва была за городом. Когда она вернулась, всех женщин вновь вызвали в суд, как им сказали, ради простой формальности. Там их усадили в «черную Марию», которая объезжала полицейские участки, собирая девиц, задержанных на улицах прошлой ночью. Проститутки, увидев в фургоне хорошо одетых дам, сочли их представительницами той же профессии, только имеющими монополию на более прибыльный бизнес, и принялись оскорблять их, используя слова, которых не должна употреблять леди. В тюрьме Сан-Мигель – снова из тех, что отведены для проституток, – надзирательницам приказали ни в коем случае не отделять этих леди, а поместить их с другими заключенными; впрочем, в переполненной тюрьме, которая не могла похвастать гигиеническими условиями, дамам вряд ли удалось бы удобно разместиться даже в близкой им по духу компании. Однако когда уличные женщины выяснили, за что их посадили, они отнеслись к дамам с уважением и вниманием. С жестокостью леди встретились вовсе не в стенах тюрьмы; там все были добры к ним настолько, насколько хватало смелости, и когда к дамам допустили наконец адвокатов и врачей, туда рекой хлынули сочувственные послания и подарки, а на улице день и ночь караулили друзья и некоторые самые неистовые сотрудники уругвайского представительства, следя за тем, чтобы заключенных не перевели в какую-нибудь колонию или в ужасное Особое отделение. В первые дни заключения арестанток допросили, после чего предъявили им ничем не обоснованные обвинения. Уругвайских женщин обвинили в том, что они в речной лодке переправили в город бомбы, хотя их единственным проступком было то, что они громогласно заявили, что с радостью пели бы аргентинский гимн, если бы они его знали, потому что «только в стране варваров исполнение национального гимна может считаться преступлением». Эти слова стоили им месяца тюрьмы. Среди арестованных была пожилая леди семидесяти двух лет, но столь же непреклонная, как и остальные, и только по отношению к ней проявили некоторую снисходительность: ей позволили отбыть свой тюремный срок под домашним арестом. Некоторым другим, чьи фамилии числились среди самых знаменитых в истории Аргентины, предложили свободу, если они напишут лично Эве и попросят ее отпустить их. Они отказались.

Тюрьма и непрестанные допросы с угрозами были еще не самым худшим, что могло ожидать этих леди. Согласно правилам, тюремный доктор брал у каждой арестантки анализ крови, чтобы выяснить, не страдает ли она венерическими заболеваниями. Когда врач пришел с этим к леди, они заподозрили недоброе и отчаянно сопротивлялись, пока не появился их личный доктор, вызванный по тайным каналам. И похоже, что их опасения не были напрасными, потому что, когда их прибывший доктор, пытаясь развеселить леди и помочь тюремному врачу, предложил взять у каждой из них по два анализа и один проверить лично, от идеи мгновенно отказались.

Между тем «Демокрасиа» развернула клеветническую кампанию против узниц, сообщая о них в печати те подробности, которые шепотом пересказывались в гостиных об Эве Перон, и подстрекая наиболее невежественных рабочих к такому негодованию, что надзирательницы-монахини каждую ночь ожидали, что тюрьму разнесут по кирпичику, а арестанток убьют. Потом дам снова усадили в «черную Марию» и повезли через весь город; они стучали кулаками по стенам фургона и громко кричали своим друзьям, чтобы те ехали за ними. Чтобы избежать преследования, полицейский автомобиль выбирал улицы с односторонним движением, где лишь полиции можно ехать против потока, однако же машина из уругвайской миссии с дипломатическим номером тоже не подчинялась дорожным правилам и не отставала. Дам везли в суд для новых допросов – от них добивались, чтобы они признались в неких злодейских планах, – и провокаций. Со стороны все это своей абсурдностью напоминало сцены из старых немых фильмов; однако женщинам, усталым, немытым, встревоженным, запертым в крошечном темном пространстве, не знающим, куда их везут, и уже не различавшим голоса друзей, было не до смеха. Через месяц их освободили без всяких формальностей – так же, как и арестовали, и фотограф из «Демокрасиа» прибыл, чтобы запечатлеть бедных леди, когда их, растрепанных и рыдающих, выбрасывали на улицу.

Интересно, что среди этих дам были и те, кто возглавлял Общество благодетельных леди.

«Суперкритики» Эвы – это ее словечко, похоже, что даже враги в ее глазах были не просто врагами! – частенько называли ее resentido social (это примерно то же, что наше прозвище «нигилист»); в своей книге она охотно признает свою конфронтацию с обществом, но настаивает, что причиной ее была отнюдь не ненависть к богатым, а любовь к бедным, которых они угнетали. Она пишет: