Анна Иоанновна - Игорь Курукин Страница 39

В неграмотной стране письменные доносы в основном подавали мелкие чиновники и горожане. По части живописности подобных обращений редко кто мог соперничать с представителями духовного сословия — видимо, замкнутое пространство церковного или монастырского обихода способствовало экспрессивности выражений и яркости проявления не самых лучших чувств. Не случайно в 1733 году правительство обратило внимание: представители духовенства, вместо того чтобы «упражняться в благочинии», безмерно упиваются, «чинят ссоры и драки» и часто объявляют друг на друга «слово и дело».

Доносы солдат на офицеров можно объяснить протестом против муштры и дисциплины, но служивые столь же исправно доносили и на своего брата рядового. Можно полагать, что это было вызвано не только верностью присяге и знанием законов, но и честолюбием — ведь именно в армии или гвардии вчерашний мужик мог реально стать если не обер-офицером, то хотя бы «господином подпрапорщиком». Донос подрывал полковое братство, но давал возможность командирам знать настроения в полку и не позволять существовать круговой поруке нижних чинов роты или батальона.

Отличиться в государственном радении спешили и молодые, и старые. Почтенный коллежский асессор Коммерц-коллегии Игнатий Рудаковский не поленился обвинить в оскорблении величества простого адмиралтейского столяра, заявившего, что будет жаловаться на обиды самой «Анне Ивановне», не указав надлежащего титула. Тринадцатилетний ученик Академии наук Савка Никитин донёс на караульного солдата, укравшего стаканы из адмиралтейского «гофшпиталя», — какое-никакое, а всё же государственное имущество.

Порой жажда мести или славы заставляла доносчиков идти на поступки, в буквальном смысле дурно пахнущие. Октябрьским утром 1732 года на дворе Максаковского Преображенского монастыря объявился иеродьякон Самуил Ломиковский. «Вышед из нужника», учёный монах держал в руках две «картой, помаранные гноем человеческим, на которых написано было рукою его, Ломиковского, сугубая эктения, по которой де воспоминается титул её императорского величества и её величества фамилии, а признавает он, Ломиковский, что теми картками в нужнике подтирался помянутой иеромонах Лаврентий». Можно себе представить, каких усилий стоило узреть злополучные «картки» в выгребной яме и вытащить их оттуда. После проделанной операции торжествующий иеродьякон продемонстрировал инокам пахучие доказательства преступления.

Иеродьякон решил сжить врага любой ценой. «Я де знаю, как донесу; то де мне кнут, а тебе голова долой!» — кричал он. Но угрозы не сбылись — Петров наглухо «заперся», а доказать его вину в осквернении выисканных в сортире «карток» Ломиковский не смог, ибо его оппонент не был уличён непосредственно в процессе их преступного употребления. Для доносчика вендетта закончилась лишением сана, поркой кнутом и ссылкой «в Сибирь на серебреные заводы в работу вечно». От непримиримой вражды осталось только дело «о подтирке зада указом с титулом её императорского величества» с пресловутыми вещественными доказательствами.

А подьяческой жене, «чухонке» из Петербурга Дарье Михайловой настолько запал в душу образ великого дяди государыни, что она рассказывала квартирным постояльцам: «Такой видела я сон… кабы де я с первым императором гребусь». Бабёнка не скрывала незабываемых ощущений от виртуального контакта — скорее наоборот; но от серьёзного наказания её спасла беременность — явно не от императора, поскольку дело «следовалось» в 1733 году. Ушаков принял гуманное решение: дабы «не учинилось имеющемуся во утробе её младенцу повреждения», наказать впечатлительную даму плетьми позже; с её мужа была взята расписка с обязательством «представить» супругу для порки в Тайную канцелярию после рождения ребёнка.

Перечислять подобные смешные и горькие казусы можно до бесконечности; в документах Тайной канцелярии их было так много, что чиновники стали отдельно группировать дела «о лицах, суждённых за бранные выражения против титула», за оскорбления указов, учреждений, монет — вплоть до обвинений в «непитии здоровья» императрицы. Состоят эти дела из типовых ситуаций, когда у кого-то в раздражении — а бывало, и с радости — в неподходящий момент с уст срывалось неприличное слово, соседствуя с упоминанием царствующей особы. Но иногда для появления повода для доноса даже ругани не требовалось. В 1737 году петербургский воевода Федосей Мануков, не приняв очередное сутяжное челобитье отставного поручика Николая Дябринского, имел неосторожность бросить бумагу на пол — и тут же был обвинён просителем в неуважении к «высокому её императорского величества титулу». Воеводе пришлось доказывать, что злополучную бумагу он всего лишь «тихо подвинул», а она возьми и упади.

Порой и явное «умопомешательство» носило политический характер. Майор Сергей Владыкин в 1733 году написал Анне Иоанновне послание, в котором называл её «тёткой», а себя — «Божией милостью Петром Третьим»; просил определить его в гвардию и дать «полную мочь кому голову отсечь». Честолюбивый магазейн-вахтер Адмиралтейства князь Дмитрий Мещерский поведал, что офицеры подговаривали его поближе познакомиться с принцессой Елизаветой: «Она таких хватов любит — так будешь Гришка Рострига». Отставной профос Дмитрий Попрыгаев в 1736 году отправил письмо бывшему лидеру Верховного тайного совета князю Д.М. Голицыну с обещанием: «Великим монархом будеши!»

Суровое правление Анны Иоанновны пресекло попытки изменения политической системы, но репрессии против одних представителей знати и перетряска кадров порождали неуверенность в завтрашнем дне. Да и «женское правление» «снижало» в массовом сознании подданных сложившийся в прошлые века образ «великого государя царя». В не слишком изысканном обществе «земной бог» порой — особенно с досады — представал в обыденном варианте бабы, которая, как и все, «серет» и «мочитца».

Народным откликом на большую политику стало дело посадского человека московской Басманной слободы Ивана Маслова. В 1732 году, за какую-то провинность сидя под следствием в Камер-коллегии, он вдруг заявил, что в конце прошлого года другой «колодник», «артилерской столяр» Герасим Фёдоров, рассуждал о придворных событиях: «А государыня императрица соизволила наследником быть графу Левольде (очевидно, имелся в виду один из братьев Левенвольде — обер-шталмейстер Карл или обер-гофмаршал Рейнгольд. — И.К.), да она же де, государыня, и на сносех, и ныне де междоусобной брани быть». На следствии Фёдоров показал, что такой анализ внутриполитической ситуации стал ему известен со слов Никиты Артемьева — дворового человека капитана Алексея Воейкова. Артемьев объяснил ему, что фельдмаршала Долгорукова отправили в ссылку «за то, что государыня брюхата, а прижила де с ыноземцем з графом Леволдою, и что де Леволда и наследником учинила, и князь Долгорукой в том ей, государыне императрице, оспорил». После такого признания за Фёдорова взялись всерьёз. Он сначала заявил, что оклеветал Артемьева «с пьянства», потом вернулся к прежним показаниям — и поменял их ещё раз. Следствие затянулось; по крайней мере в 1738 году все фигуранты ещё сидели «под караулом».

Беспечный матрос Парфён Фролов на исповеди у попа «морского полкового двора» Ивана Иванова покаялся в неприличном «греховном помысле» о самой императрице Анне Иоанновне, а батюшка донёс куда следует. Другой матрос, Семён Котельников, увидя в трактире пьющих за здоровье императрицы гвардейцев, неодобрительно брякнул: «Зачем ты бабу поздравляешь?» Преображенцы не обиделись (за что были прогнаны «спицрутен» и переведены в армию), но разъяснили, что государыня их уважает и допускает «к ручке», что и подавно возмутило грубого матроса: «Приходя к бабе, ручку целуете!» Возжелавший государыню Фролов получил плетей и три года каторги за то, что «мыслил непристойно», а неполиткорректный Котельников — кнут, вырезание ноздрей и ссылку «в Оренбурх в шахты вечно».