Вознесенский. Я тебя никогда не забуду - Феликс Медведев Страница 39

Лирический герой Вознесенского поражен буйной и своенравной силой открывшегося ему мира, перед которым оказываются бессильными его книжные знания. Словно живую воду, пьет он морозный воздух жизни, переполняясь им, и трепеща перед его силой. Уверенность и робость сливаются в вопросе, который он задает жизни: «Поймешь ли, Мама? С кем ты, Маша? Мне страшно, Маша, за тебя!»

Уверенность и робость – это не случайное сочетание. А. Вознесенский, как поэт, еще только начинается, и лучшее из написанного им – это только прелюдия, заявка, символическое двоеточие, за которым может раскрыться (а может и не раскрыться) содержание бесконечно богатейшее – мир, время – через личность поэта. Поэтическая экспрессия Вознесенского, все эти вихри слов и образов – поэтическое отражение силы, бьющей, так сказать, через край. Но это еще не сила, осознавшая свою цель в жизни. «Мечтаю, чтобы зданья ракетою ступенчатой взвивались в мирозданье» – это мечта, мечта активная, но еще совершенно расплывчатая. Обещания воздвигнуть города – хорошие обещания, но, к сожалению, чисто символические. Лирического героя Вознесенского отличает доброе качество – готовность к действию, но она сможет перейти в действие только тогда, когда дополнится глубоким пониманием жизненных процессов, проникновением в душу тех героев, от имени которых хочет говорить поэт.

Попробуем определить конкретный облик излюбленных героев Вознесенского. Это и легко и трудно. Казалось бы, чего легче: вот они, чумазые парни из шахты, отчаянные шоферы, небритые бульдозеристы, гидростроители, таежники, белозубые ребята «из Коломн и Калуг» – новый, молодой рабочий класс! Но ведь связь лирического героя с этими людьми чисто внешняя, и люди эти – скорее яркая декорация, статичные фигуры фона при персоне автора:

«Нет» – слезам.

«Да» – мужским продубленным рукам.

«Да» – девчатам разбойным,

Купающим «МАЗ», как коня,

«Да» – брандспойтам,

Сбивающим горе с меня!

Нас интересует тут не прием – «через личность» (в поэзии все через личность), а качества самой этой личности. Ибо, восхищаясь буйными своими сверстниками, лирический герой наблюдает их, как смотрят в бинокль на новую страну с борта парохода, а сам он, герой, остается все тем же чуть испуганным городским мальчиком, которому почерпнутые из книг знания не могут объяснить всех сложностей и который, восхищаясь своими сверстниками, по-настоящему еще не знает их. И каждый раз, когда Вознесенский ощущает этот холодок незнания и отчужденности, с особой яростью раскручиваются в его стихах бумажные параболы, бунтуют и бубнят рифмы и дружно обступают читателя гумарнитарно-технические «приметы» ракетного века…

«Знамя», № 9, 1961

Александр Дымшиц

И все же главное ощущение – неудача.

Письмо читателю в Архангельск

Уважаемый товарищ Ч!

Вы написали мне, что вас удивляет и огорчает стихотворный цикл Андрея Вознесенского «Тридцать отступлений» из поэмы «Треугольная груша», опубликованный в № 4 «Знамени». Вы пытались читать его вместе со своими друзьями и вместе с ними пришли к выводу, что стихи эти далеки от народности. Вы хотите, чтобы я написал Вам, что я думаю об этом цикле.

В этом цикле, который – скажу сразу – мне не понравился, я вижу и удачные стихотворения (например, «Секвойя Ленина») и отдельные удачные образы и строки. И все же главное ощущение – неудача. Притом не просто неудача, а неудача, вызванная ошибочными творческими предпосылками. Вот о них-то и хочется поговорить. Поэзия – это сложнейший «аппарат», и если в нем обнаруживаются помехи, на них важно указать. Ведь это может помочь их устранению, это может помочь и автору (если он расположен к критике), и поэзии, для судеб которой не безразлична судьба каждого одаренного человека.

В связи с новым циклом Андрея Вознесенского передо мной встают два вопроса: об идейной нравственной цельности авторской личности и о закономерности (или произвольности) творческих решений. И мыслями о них я хочу поделиться с вами…

… Поэзия – закономерность. В ней не должно быть места субъективному произволу, столь характерному для искусства модернистского, столь принципиально чуждому искусству социалистического реализма.

Теперь об Андрее Вознесенском, о тридцати отступлениях из «Треугольной груши». Вы, вероятно, заметили, что автор связывает эти стихи с поэмой «Открытие Америки». Он соперничает с Маяковским, с его «открытием Америки» его зарубежными стихами.

Ну что же, не будем сравнивать Маяковского с Вознесенским (вы, разумеется, понимаете, что речь идет не о различии поэтов, а о различии некоторых творческих принципов в поэзии). Вспомним лишь, что прежде всего поражало в зарубежных стихах Маяковского, что составляло их принципиальную «особость», и задумаемся: есть ли эта «особость» у Вознесенского и как она выражена?

В стихах М. о капиталистическом Западе, о Франции, об Америке, о тогдашней Польше и Чехословакии всегда поражала нас личность поэта. Это было именно «мое» открытие старых миров, «мое к этому отношение». Видел, показывал, обдумывал, судил эти миры Маяковский – поэт необыкновенной идейной цельности и политической страсти, «полномочный посланец» советской литературы, человек новой духовной формации, взиравший на мир капитализма, как социалистический Гулливер на царство лилипутов. Позиция М. стала позицией всех советских литераторов, писавших в последующем о капиталистическом мире. Это позиция твердого социального превосходства над буржуазным миром, позиция интернациональной солидарности с угнетенными и эксплуатируемыми, позиция революционного гуманизма.

Повторяю, товарищ Ч., я не собираюсь сравнивать Вознесенского с Маяковским, с его талантом, голосом, искусством. Я хочу поговорить о гражданской позиции поэта Андрея Вознесенского, столкнувшегося с миром капитализма, в свете позиции, завоеванной и завещанной Маяковским. Я хочу спросить себя, Вас, Ваших друзей, с которыми Вы обсуждаете новинки литературы: ощущаем ли мы в новых стихах Вознесенского цельную и сильную нравственную личность «полпреда советского стиха»? По-моему, к сожалению, не ощущаем.

Андрей Вознесенский пишет:

Открывайся, Америка!

Эврика!

Отмеряю, кумекаю,

открываю,

сопя,

в Америке —

Америку,

в себе —

себя.

Какого же себя открывает Вознесенский вместе с тем открытием Америки, каким мы его видим? Есть ли у него основа основ советского характера в этом цикле, где он видит капиталистическую действительность и «кумекает» что к чему?

Советский человек в мире – боец, воитель коммунизма. Не он страшится противника, его страшатся. Помните:

И вдруг,

как будто

ожогом

рот

скривило

господину…

Вот она – «у советских собственная гордость», – вот она, советская позиция, партийная стать и строка.

Иное у Вознесенского. Он не сумел показать, выразить гражданскую силу и гордость советского человека. Как жалок, беспомощен, истеричен его «герой», столкнувшийся с агентурой ФБР. Возьмите стихотворение «Вынужденное отступление», и Вы убедитесь в этом: