Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945 - Вольфганг Отт Страница 39

Его не было всю ночь. На следующее утро в кубрик зашел главный старшина и сказал:

— Мне нужно три человека.

Вызвались Тайхман, Штолленберг и Фёгеле. Под руководством главного старшины они подняли Паули на палубу. Его все-таки смыло за борт, и он всю ночь провел в воде. Матросы втащили его за веревку, которой он был привязан, — нелегкая работенка на пустой желудок.

Сообщение о том, что Паули опять на борту, было встречено мрачным молчанием. Затем Штюве произнес:

— Свинья!

Они ненавидели Паули мертвого еще больше, чем живого. Они ненавидели его за то, что он вернулся, ибо им казалось, что он мстит им и исподтишка насмехается над ними. Когда они возвращались на вахту, им пришлось пройти мимо этого куска раздувшегося мяса, словно наживка привязанного к линю и лишенного лица. Остались только затылок и переносица. Переносица была перебита и приобрела белый оттенок, она ухмылялась из раздувшейся плоти, словно издеваясь над матросами. Его брюки были порваны и наполовину стянуты, обнажая нижнее белье, которое приобрело желто-зеленый оттенок. Одна нога завернулась назад, словно он пытался почесать пяткой спину. Он лежал там, как будто в нем еще теплилась жизнь, шевелясь в такт покачиванию корабля, и матросы решили снова выбросить его ночью за борт — на этот раз навсегда.

Весь день корабль с трудом продвигался по взбесившемуся морю. На «Альбатросе» слышались странные, непривычные звуки. И хотя машина работала на малых оборотах, винт издавал ужасный шум, показываясь из воды на гребне волны и ввинчиваясь в воздух, как штопор. Под палубами раздавался скрежет и грохот, поскольку все, что не было закреплено, начало жить собственной жизнью. В кубрике хлопали дверцы посудного шкафчика, тарелки с лязганьем и клацаньем сыпались на пол, столы и лавки ползали по полу, и постоянно раздавался глухой стук матросских ботинок. Содержимое кладовки перемещалось из стороны в сторону, и в кубрике это воспринималось так, как будто десяток стариков шаркали шлепанцами по палубе. Но над всеми звуками этого рокового оркестра довлел голос моря, когда оно с ревом бросалось на «Альбатрос» и с грохотом ружейного выстрела разбивалось о противоосколочный щиток из листовой стали на носовом боевом посту, а потом с грохотом прокатывалось через мостик и обрушивалось на палубу в кормовой части корабля.

Но теперь большинство матросов держались на ногах и не теряли аппетита. Дежурным по столовой приходилось носить пищу из камбуза в кубрик. Для этого вдоль палубы был протянут трос, за который можно было хвататься свободной рукой, хотя обычно заняты были обе руки. В тот день, получив ужин, они дожидались под прикрытием мостика, пока с палубы схлынет вода, а потом пускались бежать. Фёгеле ухитрился пронести свой поднос с матросскими порциями масла, яиц и ветчины, ничего не уронив, от камбуза до самого мостика. Здесь он остановился и подождал, пока море позволит ему сделать рывок через палубу. Оно оказало ему эту услугу, но, когда он добрался до кубрика, его поднос был пуст.

— Все слопал Паули, — сказал Фёгеле и сел за стол, на котором не было ничего, кроме чая и сухого хлеба.

Голодные матросы чуть не взвыли от огорчения. Фёгеле спасло то, что его все любили, — в противном случае его отлупили бы, невзирая на то что он не был ни в чем виноват. А он и вправду был невиновен — когда он бежал по палубе, море швырнуло прямо ему под ноги тело Паули, отчего он споткнулся, упал и едва успел спастись вместе с подносом от следующей волны, обрушившейся на корабль.

— Кто на вахте?

— Старший квартирмейстер.

— Тогда пошли.

Через минуту Паули сгинул навсегда.

В течение нескольких следующих дней флотилия уничтожила тридцать семь мин. Корабль номер 5 наткнулся на мину и затонул. Экипаж был спасен; погибли только командир, старший помощник и кочегары. Потом нехватка угля заставила флотилию зайти в Ден-Хельдер.

До голландского порта было двадцать миль. Сначала корабли шли полным ходом, но потом скорость пришлось резко сбавить. Бюлов, несший вахту на мостике, рассказал за обедом, что старший механик предупредил командира, что угля при такой скорости хватит только на пять часов.

Командующий флотилией ответил, что в четырех милях от Ден-Хельдера немецкий разведывательный самолет обнаружил субмарину и что он собирается утопить ее, даже если придется сжечь для этого весь уголь.

В 20:00 Тайхман и Хейне заступили на вахту. Смеркалось. Облака висели низко — густые, тяжелые дождевые облака. Только на западе оставалась оранжево-розовая полоска, позолоченная заходящим солнцем, лучи которого пробивались сквозь разрывы в тучах.

После 22:00 начался дождь. Стало очень темно. Горизонт больше не просматривался, море и небо были одинаково черными. Море, похожее на сироп, лениво колыхалось. Вдруг в ночное небо взмыли три красные ракеты. Одновременно зазвенел колокол громкого боя, а по системе связи трижды передали азбукой Морзе кодовый сигнал об обнаружении подлодки. Погоня началась.

Через короткие промежутки тральщики останавливались, чтобы акустики могли прослушать море. Воцарялась призрачная тишина, словно в большой, всеми покинутой церкви, — невыносимая тишина, действующая людям на нервы. Моряки чувствовали, что боевые действия превратились в чисто технический процесс, и от людей теперь мало что зависит. Все зависело от акустического прибора. Люди могли только ждать и быть наготове.

Сразу же после 23:00 — в это время корабли лежали в дрейфе и тишину нарушали только шум дождя и плеск небольших волн о борт — Тайхман и Хейне услышали, как на мостике три раза подряд переложили взад и вперед ручку машинного телеграфа. Они знали, что это означает одно: «полный вперед на предельной скорости». Должно быть, подлодка обнаружена.

— Подготовить глубинные бомбы! — приказал командир флотилии с мостика. На всех кораблях зажглись прожекторы. «Альбатрос» резко повернул вправо.

— Глубинные бомбы готовы! — доложил главный старшина.

Младший лейтенант Пашен прибежал на корму, на шее у него висел секундомер. Он приказал сбросить одну за другой две бомбы, установленные на глубину двадцать семь метров; а затем — третью, установленную на тридцать шесть метров. Морская пучина разверзлась с оглушительным ревом. Один за другим прозвучали три взрыва, и три белых фонтана взметнулись в ночное небо.

Тральщики вновь застопорили ход. Гидроакустики стали слушать. Прожектора обшаривали поверхность моря, но, кроме дохлой рыбы, ничего не было видно.

— Мне такая война не нравится, а тебе?

— И мне тоже, — прошептал Хейне. Он весь дрожал. Когда Тайхман зажег сигарету и в его сложенных чашечкой ладонях сверкнул огонек, Хейне произнес взволнованно и горько: — Гаси скорее!

— Эх ты, трусишка.

Каждое слово, сказанное на мостике, было слышно на кормовом боевом посту, но слова, словно проходя через занавес, звучали приглушенно, как будто все на борту разговаривали шепотом. Звонок машинного телеграфа раздавался в ушах оглушительно громко.