Крымский щит - Вячеслав Демченко Страница 39

Дед Михась методично чистил рябое куриное яйцо, не забывая обсосать лохмотья белка со скорлупы, предварительно мокнув её в жменю крупной соли, насыпанной на немецкой листовке-агитке: «Ein Burger des Reiches zu werden — Стать гражданином Рейха!».

Яйцо чистилось скверно.

— Надо было сразу в холодную воду… — проворчал дед простуженным скрипучим голосом. — Германец, он к порядку приученный, как цирковая шавка, скажу я вам… — продолжил он, обращаясь к изуродованному яйцу. — Вот помнится, во Вторую Отечественную…

— Это какую ещё такую, Вторую Отечественную? — удивился Саша, подняв голову от разобранного на досках стола до самой рамки трофейного «вальтера РР». Трофей был не его — кубанец хоть и оклемался после тяжелого ранения, но на боевые операции ещё не ходил, — а подарок от Шурале.

— Это так, сынок, в России называли войну 14-го года… — назидательно произнес дед Михась.

— Империалистическую, значит, — весомо поправил председатель комсомольской ячейки отряда Яшка Цапфер.

— Оно, конечно, и Империалистическая тоже… — согласился дед Михась, неодобрительно глянув на Яшку поверх яйца. — Да я не об этом. Я к тому, что германец большой аккуратист. Даже в свой ватерклозет, скажу я вам, ходит согласно регламенту.

— По расписанию, что ли? — хохотнул кто-то из угла «хаты» — не то блиндажа по армейскому образцу, но с метровым выступом бревенчатых стен над землей, не то землянки с накатом, крытым шалашом, хвойную зелень которого время от времени освежали подсечкой ельника, чтобы не бросалась в глаза издали соломенная желтизна сухостоя. Впрочем, теперь, поздней осенью, особой нужды в этом не было — то и дело наметал мокрый нестойкий снег. Называлось это сооружение — «расположением разведроты», в обиходе просто «хатой».

— Именно… — кивнул дед Михась, вытирая рот тыльной стороной ладони. — По расписанию. Служил я тогда в Гомельском егерском полку, а егеря в царской армии, скажу я вам, были что-то на манер сегодняшних снайперов. Вот один из наших номеров… Степан Кравец, сдается… — дед Михась на минутку задумался, махнул рукой. — Не помню в точности, хай будет Стёпка. Залег Стёпка… кажись, Стёпка… — снова усомнился дед. — В караул на одной высотке в нейтральной полосе. А сидели мы с немцем в окопах, скажу я вам, ну, буквально нос к носу, так что караулы и они, и мы выставляли на ничейной земле… — дед хмыкнул. — Даже случалось, ползет германец в караул со своего боку, а наш с нашего — столкнутся в траве, а она там была как в иной пойме — по пояс… Столкнутся, обругают друг друга всячески, смеха ради, и расползутся…

Дед Михась, казалось, и не заметил недоуменных взглядов, которыми обменялись молодые разведчики, продолжил:

— Да и с окопов сообщались мы со швабами самим только горлом и без особого усердия…

— И о чем же, интересно, общались? — неприязненно поинтересовался Яшка, не столько из-за политической несвоевременности подобных экскурсов в историю, сколько из обычной ревности — до прихода деда главным «затейником» в разведгруппе был он.

— Так уж год семнадцатый шел… — покосившись на него, проворчал дед Михась. — Вшей кормить осточертело и нам, и германцу до самой последней крайности, так что отношения у нас сложились, скажу я вам, вполне житейские, добрососедские, можно сказать. Шваб, бывало, гаркнет: «Рус! Камарад!» — друг, значит по-ихнему, товарищ, — пояснил дед не столько Яшке, сколько апеллируя к остальным слушателям. — «Die Musik gib!», то есть «Музыку давай!» — орет. Ага, значит, музыки хочет, заскучал шваб или шнапсу столько выпил, что из губной гармошки одни только слюни…

Партизаны в расположении разведгруппы дружно расхохотались, а кто-то и подтянулся снаружи, оставив обычные свои занятия.

— А у нашего подпрапорщика Горбатова, скажу я вам, «Экстрафон» имелся.

Дед Михась не стал уточнять, что это была такая дореволюционная фирма грамзаписи, так же называли и достаточно компактную разновидность граммофона — зонофон. Сами разведчики по созвучию названий догадались.

— Он батальонному, капитану Иртеньеву: «Дозволите, так и так, ваше благородие, германца малость развеселить? — продолжил дед Михась, явно повторяя интонации давнишнего своего командира. — Жалко басурманина, хоть и вражина подлая, а киснет…»

Иртеньев для порядку морду скривит, а сам рукой так машет: «Ну, вас, мол, к лешему, дурачье! Делайте что хотите…» И то, понять его можно, какой ему резон солдатне перечить, когда в соседнем полку уже комитет учредили и самых клятых офицеров мало не постреляли. Кому ж охота пулю в спину словить? Ага… Подпрапорщик наш моментом граммофон на бруствер, рупор в сторону немца, ручкой наяривает… — дед Михась замолчал, многозначительно обводя взглядом сумерки шалаша-землянки. — И слушает потом Ганс часа полтора-два кряду, как наши куплетисты Убейко и Сокольский ихнего кайзера в хвост и гриву поносят, только что не матерно…

Зеленоватые сумерки отозвались веселым оживлением.

— Да еще и бутылку шнапса в рогожке, али в рваном сапоге, в наш окоп перекинут… — добавил без тени улыбки дед, подняв «указующий перст». — В знак благодарности, значит.

— Ну да, они ж по-русски «нихт ферштейн», — хохотнул Арсений. — Им хоть «Боже царя храни», лишь бы плясовая…

— Не сильно ты под «Боже царя» напляшешься… — проворчал дед Михась. — Да и нужды такой не было. Много тогда, скажу я вам, выпускалось в России пластинок народного духа и патриотического, так сказать, содержания: Маша Эмская, к примеру: «Все умрем, иль победим!», сам Собинов пел: «Все на бой!», и Виттинг вообще сам на фронт ездил, — великие тенора, скажу я вам; а Наденька Плевицкая? «За царя, за Русь Святую!» — торжественно, но тугоухо замычал дед Михась.

— Ты за что это тут агитируешь, дядя Михась? — раздалось вдруг насмешливо-удивленно за спиной деда.