Русалия - Виталий Амутных Страница 39

— Нет, не бабьей похоти владеть Русью!

— Что, что говоришь? — переспросил его кто-то, оказавшийся подле.

— Я говорю, — не отводя лучащегося взора от казавшихся ему в эту минуту безупречно прекрасными картин отвечал Игорь, даже не поинтересовавшись, кому же, собственно, он это говорит, — насколько неученый воин страшится сражения, вот настолько же матерый жаждет его, как игрушки отрадной. Пойду, камни метать буду. Без пращи, рукой. Нельзя ни дух расслаблять, ни тело. Одно без другого не живет.

И он прошел мимо удивленного соратника, так и не взглянув на него.

Еще далеко было до реки Дичины, за которой начинались Византийские владения, еще только грезились русскому воинству неистовые битвы у стен надменного града, но напряжение боевого задора, казалось, пребывало с каждой минутой, обращая общую волю тысяч мужчин в явление нового свойства — в творческий порыв, в сгущенную сущность призвания, в знак, подобно тому, как Сварожич огнеликий Хорс, день напролет громивший воинства теней, перед тем, как уступить высоту поднебесную своей сестре Деннице [173], становится ликом подобен тому, что для всякого русича составляло его, защитника, суть, — тополевому щиту [174], крытому багряной юфтью.

Когда же, несмотря на все дневные подвиги Хорса, по Закону, во веки вечные неподвластному до конца человеческому разуму, землей вновь завладел мрак, все вои Игоревых дружин, кроме тех, кому выпало стоять в ночной страже или быть обходчиками, собрались у Священного Дуба. Словно домовины [175]в память о погибшем светиле горели костры. Ратники гигантскими полукружиями (одно в другом) охватили Перуново дерево. В ряду ближнем к частоколу из стрел, в полдень вычертившему тень великана, находились самые многоопытные и досточтимые витязи, за ними — не раз доказавшие в сечах свое мужество славные смельчаки, затем еще ряды, и самое крайнее полукольцо было составлено пылкими новобранцами, а также плотниками, землекопами, заготовщиками припасов, строителями военных машин и прочими представителями вспомогательных отрядов. Печенеги, оставаясь верны своим представлениям о переговорах с верховными силами, частью объединившись несколькими рыхлыми ватагами, взирали на смешные действия иноплеменников с правого берега, частью же — разбрелись по своим юртам и шалашам на покой.

Плывущая посередине червня днепровская ночь не спала. Раскаленные за день камни острова хранили пыл дневного солнца. Небо давно потемнело, но над правым берегом в черноте его все еще калились пронзительно-красные жилки. Крупные рогатые жуки, хрустя жесткими крыльями, опьяненные поиском своих подруг, кроили подчас загустевший жирный воздух. И мохнатые бабочки, влекомые гибельной страстью к огню костров, перед последним безрассудным броском опускались на древки копий и рукояти мечей, на плечи сидящих воинов и, нетерпеливо подергивая верхними мшистыми крыльями, обнажали ослепительно-яркие нижние, с которых не мигая смотрели жаркие безумные глаза.

А тысячи мужских глаз с отражением в них тысяч огней были устремлены к сердцу всеобщей сосредоточенности, где исполин Рулав вдвоем с таким же великаном Вуефастом завалили на бок огромного белого быка. Злобным ревом поверженное животное оглашало раскаленную ночь. Точно молния отразилось во взметнувшемся зеркальном клинке меча быстрое пламя; один богатырский удар, — и увенчанная изогнутыми рогами белая голова отлетела в сторону, пятная себя черным. Тотчас принесли оловянный ставец [176], куда и была собрана хлыставшая из перерубленной артерии кровь. Затем местный волхв обошел с тем ставцом вокруг тучного иссеченного временем ствола, пролил собранную бычью кровь в четырех местах по сторонам света.

Этот волхв по имени Гостомысл большей частью один обретался на острове, поскольку постоянная близость к печенегам для тех сословных групп русичей, чье пребывание в этом мире было связано с имуществом и размножением, делала их жизнь здесь невозможной. Ограничив себя таким образом от избыточных общественных сношений, Гостомысл, как и всякий человек, наделенный стремлением к совершенству, видел свое назначение в подвижничестве, однако, осознавая себя частью определенной человеческой общности, он не считал возможным вчистую отделить себя от родства крови. Как и любой человеческий ум, он не мог одолеть непознаваемое, но благодаря усилиям сердца способен был распознавать какие-то наставления верховных сил. Как нелеп был бы день, лишенный своей головы — Денницы, так и для всякого народа здоровье возможно лишь под опекой блюстителей изначального толка.

Гостомысл подошел к главному костру, высокому, но настолько, чтобы жар не мог доставать до нижних веток раскидистой кроны, отогнал от лица назойливую серую бабочку, все норовившую воссесть на его лоб, и волны сильного голоса, утесняя перегуд толпы, треск лопающихся в кострах сучьев и стрекот ночных коников [177], двинулись от середки к закраинам Варяжского острова:

— Каждый из нас подобен этому дубу, князю среди прочих дерев. Наши волосы подобны его листьям. Наша кожа подобна его коре. Если рассечь его тело, — покажется сок, подобно тому, как проливается кровь из нанесенной сулицей раны. Его мясо — древесина, его сухожилия — лыко, его мозг — сердцевина. Если срубить этот могучий дуб, он новь поднимется от корня, обновленным. Но если будет убит кто-то из нас, кто вновь поднимет его к жизни? Только великий единый Род способен…

— Что нам твой Род?! — выкрикнул кто-то из ближнего круга (и это был Свенельд). — Наш попечитель — Перун. Его ради славы мы и собрались здесь. Ради него мы идем воевать Царьград.

— Перун! Перун! — нарастая восстал рев тысяч глоток, сопровождаемый лязгом железа и буйными посвистами. — С нами Перун!

— Богов много, — ничуть не смутившись волнением величайшей орды, продолжал Гостомысл, так, что голос его не изменил ни силы, ни окраски, а на сухом продолговатом лице нельзя было различить никакого движения из-за пляски красно-золотых отсветов костра, — Богов вокруг нас три и три сотни, и три, и три тысячи. Но все они лишь проявления Единого Рода. Зло не одолеет знающего это, он одолеет все зло…

— Пусть лучше Игорь скажет! — вновь точно отдал команду нетерпеливому воинству Свенельд.

— Игорь! Игорь! Перун! Нам волхв — наш князь! Игорь! — с готовностью отозвалась рать.

Игорь поднялся с земли. Не то, чтобы непочтительность Свенельда по отношению к волхву покоробила его, но этот хитрый стеклянноглазый Свенельд в который раз получалось навязывал ему свою волю, ставя в такие обстоятельства, выход из которых приходился единственный, именно тот, на который, надо думать, и рассчитывал шельмец. Невольно хмурясь князь поднялся с земли, переступив частокол из стрел, покинувших на эту ночь свои берестяные короба, прошел ближе к дубу. И Гостомысл безропотно отступил в тень, освободив ему место.