Золотая лихорадка - Николай Задорнов Страница 38

С той стороны дома, где нет окон, у почерневшей бревенчатой стены сидел на завалинке Петрован. Васька, еще не переодевшийся с дороги, в болотных сапогах и в рубахе, с помочами накрест, рассказывал брату про прииск.

Васька чувствовал, как тут все хорошо и как все ладно устроено. Все лето жил он со старателями на дикой речке в балагане. И теперь ему не верилось, что он вернулся домой.

— Отец все боялся, что кто-нибудь вас подстрелит там, — сказал Петр.

— Нет, никто не стрелял.

Весной по пути на прииск Васька попал на протоку к бакенщику.

«Я так и думал, что встречу вас», — сказал он Катерине.

«Я знала, что вы на прииск пойдете», — ответила Катя.

«Откуда знаете, что мы идем на прииск?»

«Уж знаю!»

«Разве много пароду туда едет?»

«Пока еще никого нет, но все поедут…»

… Федька перемахнул заплот и подсел к парням. Из дому вышла Татьяна. Ваське хотелось бы рассказать, что матрос с дочерью потом приехали на прииск. Новизна впечатлений от родного привычного дома пока еще владела парнем, но уж чувствовал он, что скоро заскучает… Уж и теперь временами становилось не по себе. Он был счастлив и грустен. Зоркая Татьяна замечала в нем новую перемену.

Васька решил, что не скажет ни слова о том, что болит. «Да еще при Татьяне-то! Хорош же я буду!»

— Никого не стреляли, — повторил он.

— А дрались? — спросил Федя.

— Только хотели стрелять. У нас на прииске был высокий парень из города. Он всегда ходил с тремя собаками. Лицом бледный. Глаза все время шныряют по сторонам, даже когда собак с ним нет, а он все как будто следит за ними. Глаза так и бегают на три стороны. Собаки погрызли одного китайца, и чуть не началась драка. Мы одну собаку у него пристрелили. А Силантий сказал:

— Я вас всех сам перестреляю.

— Ну что вы тут отделились от нас? — сказала мать, появляясь из-за угла.

Вскоре вся семья собралась на огороде. Все удивлялись, слушая рассказы Василия.

Где-то надтреснутым голосом что-то кричал Пахом Бормотов. Василий уж знал, что там начнется нескончаемая ссора между братьями. Пока Пахом с Ильей мыли золото, Тереха ухитрился построить себе дом и отделился от старшего брата.

* * *

… Илья на прииске сказал однажды:

— Вернусь, жену застану с кем-нибудь — убью!

— Ты что? — спросил его Василий. Он замечал, как Илья постепенно становился все сумрачней, как он жестко говорил с людьми, часто грубил, как ударил он со злом Силантия-собачника и разбил ему все лицо.

— Она изменила мне.

— Кто тебе сказал?

— Она сама.

— Быть этого не может. Она, наверное, подразнила тебя, — уверял Васька, чувствуя, что сам краснеет в вечерней темноте до корней волос. — Хотела тебя разбередить…

— Ты, может, бил ее? — спросил бывший каторжник старик Яков. — Вот она тебе и сказала с перепугу.

— Нет, я ее не бил, — ответил Илья. — Я ее не трогал.

— Что же ты, чудак, когда вспомнил! Надо было там откатать ее ременными вожжами.

— В бане, — добавил с усмешкой молодой старатель по прозвищу Налим.

— За это суд! — запальчиво сказал Васька.

— Над мужем нет суда, — сказал воронежский мужик Сапогов.

— Право мужа! — подтвердил старик. — Они все сволочи.

— Суки все!

Старатели, спавшие вместе в обширном балагане, начали ругаться.

— Все они бесстыжие!

— Только из дому — уж липнут к кому-нибудь.

— Зря про нее не говорите, — уверял Вася.

— Чудак! — надтреснутым голосом сказал старик. — Когда вспомнил. Она дома с любовником, а ты моешь ей же золото. Когда вспомнил!

— Нет, она брюхатая, — ответил Илья. — Возиться ни с кем не будет. Это старухи виноваты.

— А может, озлить тебя хотела, — сказал Сапогов.

— Все равно, — сказал Налим. — Такого случая нельзя упускать. Пусть другой раз так не шутит над мужем. Не надо было сердиться, а взять вожжи и завести ее куда-нибудь и — скидавай с себя что надо. Паря, удовольствия такого лишился!

Все засмеялись, а Илья замолчал, чувствуя, как он осрамился перед людьми. Он проклинал себя, что заговорил.

— Твое право было бы!

В ту дождливую ночь все уснули. Мужики там часто вспоминали своих жен. Чем дальше, тем чаще. И часто вспоминали про хлеб. Давно уже никто не ел свежего хлеба и даже не видел его. Было золото, было мясо, рыба. Не было хлеба. Дома, семьи были далеко. Утром Василий взял лодку и съездил на остров, где жил матрос с дочерью.

— Ты что не моешь? — спросил его вечером Сашка. — Опять гуляешь? Где был? Че пришел? Зачем пришел? Иди туда, где был. Там живи, зачем ты здесь?

— Как зачем? Я работать…

Вася замечал, как Илья увядает у него на глазах. В Уральском, когда Вася вернулся, мать спросила его:

— Как жили?

— Хорошо жили! — ответил сын. — Только хлеба не видели все лето. Жрали, что попало. Дай хоть хлеба, мама. А так хорошо было!

— Что же хорошего, если хлеба не было! — озабоченно отозвалась мать.

И теперь дома, когда Василий наконец попробовал испеченных материнскими руками караваев, он все больше думал о том, что осталось позади. «Эх, девка! Когда я ее увижу… Что это делается со мной…»

— У меня свои ребята подрастают! Пойми ты! А еще брат! На старости-то лет мы народили! Не гуртом же жить! — уверял Тереха, повторяя уже в двадцатый раз сегодня одно и то же. Но Пахом никак не мог примириться, что покорный брат его ушел навсегда.

Подошел Тимошка Силин.

— Ну что, Пахом, растеклось все твое семействие! Сын отделился, а теперь брат.

— Как же! Теперь я слободен и живу как хочу, — ответил Тереха. — Я теперь самого Егора превзойду.