Дмитрий Донской - Николай Борисов Страница 38

Дальнейшее развитие событий можно понять, только учитывая «субъективный фактор» — страстный, взрывной характер Дмитрия Московского, его горячую религиозность и сознание собственной избранности. Свободный от многих стереотипов московской династической политики, воспитанный на образах грозных ветхозаветных царей, юный Дмитрий во многом походил на своего далекого потомка Ивана Грозного. Подобно ему, он многие годы томился под опекой митрополита и бояр. Его роль в принятии решений была пассивной, хотя формально все указы шли от его имени.

Такая натянутая ситуация рано или поздно должна была разрешиться взрывом эмоций. Иван Грозный в возрасте тринадцати лет неожиданно приказал бросить на растерзание псарям князя Андрея Шуйского. И Дмитрий подсознательно хотел утвердить свою самостоятельность каким-то дерзким, необычным распоряжением. Он должен был сказать свое решающее слово — слово Государя.

Вступив в брак с Евдокией Суздальской в январе 1366 года, Дмитрий ощутил себя вполне взрослым, самостоятельным человеком. Более того, он чувствовал себя великим князем, государем, приказам которого должны повиноваться все без исключения. Он мечтал стать «царем Русским» и сбросить власть самозваного ордынского «царя». Но московская знать (не исключая, вероятно, и митрополита) посмеивалась над его мечтами и по привычке продолжала смотреть на него как на отрока, послушного воле воспитателей.

В качестве великого князя Владимирского Дмитрий присутствовал на заседаниях суда по тверскому делу. Можно полагать, что на одном из заседаний (скорее всего — на последнем, где зачитывалось тягостное для тверского князя решение) Михаил Тверской, не сдержавшись, произнес какую-то фразу, задевшую личное достоинство Дмитрия Московского. И тут произошел тот самый эмоциональный взрыв, который давно созревал в душе Дмитрия. Он кликнул стражу и велел тут же, в дворцовой палате, арестовать Михаила Тверского, а заодно и всю тверскую делегацию. Оторопевшие московские бояре не осмелились перечить: это был уже не каприз отрока, а приказ разгневанного государя…

С точки зрения политической целесообразности арест Михаила Тверского был не только бесполезным, но и вредным делом. Во-первых, князь имел уже четырех сыновей, которые, конечно, принялись бы мстить за отца. Во-вторых, полная победа заклятых врагов Михаила — кашинской линии тверского дома — сулила Москве новые проблемы. В-третьих, вероломный арест Михаила сильно ронял престиж как Дмитрия Московского, так и митрополита Алексея. Наконец, неясно было, что делать дальше с тверскими пленниками. И неопределенно долгое пребывание Михаила в Москве под стражей, и его смерть в московской темнице создавали москвичам больше проблем, чем приносили выгод.

Вновь и вновь обсуждали положение московские бояре, спорили до хрипоты, а в конце концов неизбежно приходили к тому, что Михаила следует отпустить.

Но при этом важно было «сохранить лицо», не признать арест ошибкой, не представить князя Дмитрия в качестве не ведающего, что творит, юнца.

Московская трактовка этой ситуации в летописях не сохранилась. Однако ее содержание вполне понятно. Великий князь Дмитрий Иванович разгневался на Дмитрия Тверского за некую «вину» и велел его взять под стражу. Но спустя некоторое время по «печалованию» митрополита он сменил гнев на милость и велел отпустить Михаила, подписав с ним мирный договор.

Митрополиту Алексею понадобилось всё его влияние, чтобы убедить князя Дмитрия отпустить тверского пленника на свободу. По сути, Дмитрий должен был признать, что его первое самостоятельное выступление в качестве государя — экспромт, неожиданный и для него самого — оказалось неудачным.

(Эмоции и личные мотивы играли большую роль в средневековой политике. Нечто подобное московскому эпизоду произошло сто лет спустя во Франции. Герцог Бургундский Карл Смелый в приступе ярости велел взять под стражу приехавшего к нему на переговоры и имевшего от герцога гарантии безопасности французского короля Людовика IX. Советники герцога с трудом успокоили своего сеньора и убедили его вернуть королю свободу в обмен на кабальный договор (13, 122).)

В этой запутанной истории есть и еще одно темное обстоятельство. К сожалению, источники не указывают время пребывания Михаила Тверского в Москве. Однако на основании косвенных данных можно предположить, что это было летом 1368 года. Первый поход князя Ольгерда Литовского на Москву состоялся в ноябре 1368 года. Цепочка событий, вызвавшая этот поход, начинается с московского суда и в хронологическом отношении занимает несколько месяцев. На тот же срок указывает и Рогожский летописец, где рассказ о московском суде помещен после известий о весенних событиях, но перед известиями о событиях осени 6876 (1368) года.

Вскоре после возвращения Михаила Тверского из московского плена в Твери узнали о кончине старого князя Василия Михайловича Кашинского 24 июля 1368 года (358, 525). Изгнанный Михаилом из Твери, он жил в своем удельном Кашине. Однако именно его москвичи (а может быть, и часть местной знати) продолжали считать законным великим князем Тверским. На его стороне были древние традиции лествичной системы наследования верховной власти — от брата к брату. Кончина Василия Михайловича Кашинского открывала новый акт тверской усобицы — борьбу Михаила Александровича с сыном умершего — Михаилом Васильевичем Кашинским. Тверичи явно предпочитали первого из них. Но Москва желала успеха своему протеже — кашинскому князю. И если Василий Михайлович Кашинский в последние годы по старости уже не имел достаточно сил, чтобы отстаивать свои права в споре с Михаилом Тверским, то его 37-летний сын и наследник вполне мог постоять за себя.