Мое обнаженное сердце - Шарль Бодлер Страница 38

Некоторые осмелились на большее и, объединив наиболее тяжеловесное понимание его гения с беспощадностью буржуазного лицемерия, стали наперебой оскорблять его, а после внезапной кончины поэта грубо отчитывали его останки – особенно преуспел в этом г-н Руфус Гризуолд⁴, который, по мстительному выражению г-на Джорджа Грэхема⁵, совершил обессмертившую его подлость. По, которого, быть может, посетило зловещее предчувствие неожиданного конца, указал гг. Гризуолда и Уиллиса своими душеприказчиками⁶, доверив им привести в порядок свои произведения, описать свою жизнь и восстановить добрую память о себе. Вместо этого педант-кровосос принялся чернить своего друга в длиннейшем, пошлом и полном ненависти предисловии к посмертному изданию его сочинений.

Выходит, нет в Америке закона, который запрещает пускать собак на кладбище? Что касается г-на Уиллиса, то он, напротив, доказал, что доброжелательность и порядочность всегда идут об руку с подлинным умом и что милосердие по отношению к нашим собратьям не только нравственный долг, а также одна из заповедей хорошего вкуса.

Поговорите о По с американцем, он, возможно, признает его гений, возможно, даже проявит гордость за него; но сардонически-снисходительным тоном, выдающим человека положительного, заговорит с вами о безалаберной жизни поэта, о его насквозь проспиртованном дыхании, которое вспыхнуло бы от свечки, о его привычках бродяги; скажет вам, что это было непостоянное и странное существо, сбившееся с орбиты светило, что он беспрестанно мотался из Балтимора в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в Филадельфию, из Филадельфии в Бостон, из Бостона в Балтимор, из Балтимора в Ричмонд. И если, взволновавшись сердцем от этой прелюдии к скорбной истории поэта, вы намекнете ему, что не один он, возможно, был повинен в подобном бегстве и что нелегко, наверное, спокойно думать и писать в стране, где имеется миллион независимых правителей, где нет столицы и, собственно говоря, аристократии, – вы тогда увидите, как его округлившиеся глаза начнут метать молнии, на губах вскипит пена уязвленного патриотизма и Америка его устами примется поносить свою старую мать Европу и философию былых времен.

Повторяю, я убежден: Эдгар По и его отчизна не были ровней друг другу. Соединенные Штаты – страна-гигант и при этом ребенок; естественно, она ревнует к старому континенту. Гордый своим материальным развитием, анормальным и почти противоестественным, этот новичок в истории простодушно верит во всемогущество промышленности и убежден, как и некоторые убогие среди нас, что она рано или поздно сожрет Дьявола. Время и деньги там так высоко ценятся! Практическая деятельность, раздутая до размеров национальной мании, оставляет в умах весьма мало места для всего, что не является приземленным. Впрочем, По, будучи человеком благородного происхождения, публично заявлял, что большое несчастье для его страны не иметь родовой аристократии, ибо у лишенного аристократии народа культ Прекрасного может лишь прийти в упадок и погибнуть. Он осуждал своих сограждан за их напыщенную и разорительную тягу к роскоши – симптом дурного вкуса, свойственного выскочкам; считал Прогресс, великую современную идею, восторгом простаков и называл усовершенствования человеческого жилища «безобразными шрамами и прямоугольными уродствами». У себя на родине это был до странности одинокий ум. Он верил только в незыблемое, в вечное ±³lf-±am³ и обладал – жестокая привилегия в самодовольном обществе! – тем великим здравым смыслом в духе Макиавелли, который подобно огненному столпу ведет мудреца сквозь пустыню истории. Что бы подумал этот несчастный, если бы услышал, как поборница теологии чувства упраздняет Ад из дружбы к роду людскому⁷, а сторонник философии цифр⁸ предлагает систему страховок, подписку по одному су с носа на уничтожение войны? А отмена смертной казни и орфографии, две стоящие друг друга глупости! А сколько еще больных, которые сочиняют, склонив ухо к ветру, свои флюгерные фантазии, вполне достойные стихии, которая их диктует? Добавьте к этому истинную слабость в некоторых обстоятельствах, чудесную утонченность чувства, страдавшего из-за одной фальшивой ноты, изысканность вкуса, возмущавшегося всем, кроме точной пропорции, ненасытную любовь к Красоте, которая приобрела силу болезненной страсти, – и вы уже не удивитесь, что для такого человека жизнь обернулась адом и что он плохо кончил; вы восхититесь, что он смог продержаться так долго.