Осиновый крест урядника Жигина - Михаил Щукин Страница 38

— А теперь, господин Савочкин, ложитесь спать со спокойной душой, мы вас больше тревожить не будем и удаляемся.

Неизвестные люди ушли, а Савочкин остался сидеть в кресле, ничего не понимая, будто после удара головой о стену, и старательно вытирал ладонями мелкий пот.

Вот так и подловил его на крепкий крючок, просто и незатейливо, страшный человек Столбов, именующий теперь себя Расторгуевым. Самому себе перестал принадлежать Савочкин и жил теперь, как ему укажут. Мало того, что жил по чужой воле, так за ним еще безотрывно наблюдали красивые глаза Катерины, которая оказалась по воле Парфенова на прииске. Павел Лаврентьевич бывших своих любовниц на произвол судьбы не бросал, только отправлял подальше, чтобы случайно перед ним не мелькнули, и куском хлеба, крышей над головой всегда обеспечивал. Так и с Катериной, Екатериной Николаевной, обошелся. Когда Савочкин увидел ее на прииске, у него, кажется, даже земля под ногами качнулась. Понял он, что любовницей она была у Парфенова, а подчинялась Столбову и все делала по его указке. Сама Катерина ни словом, ни взглядом не напомнила ему о том, что случилось памятной ночью в «Эрмитаже», при редких встречах была скромна, уважительна и лишь один раз обратилась с просьбой, попросила, чтобы казенных и служивых людей, которые на прииск прибывают, на постой к ней определяли, потому что хозяйства у нее нет, детей тоже и умеет она нужных людей принять, за умеренную плату, как полагается. «А заодно узнавать, о чем они говорить будут», — сразу догадался Савочкин. Но вида не подал и просьбу Катерины исполнил.

Сейчас, поднявшись в свой кабинет, он, не раздеваясь, прислонил нахолодавшие ладони к теплому боку печки, закрыл глаза, и вспомнилось ему, совершенно неожиданно, большое, ласковое и отзывчивое тело Катерины.

— К черту, к черту! Все к черту! — вскрикнул Савочкин и сразу же оглянулся, словно хотел проверить — не подслушали его?

Но подслушивать управляющего прииском в данный момент никто не собирался, тихо было в коридоре, и только с улицы, от коновязи, доносилось протяжное конское ржание. Он отошел от печки, разделся, сел за свой широкий стол, украшенный большим чернильным прибором из мрамора, взял ручку, положил перед собой чистый лист бумаги, хотел что-то написать, но скомкал бумагу, а ручку, так и не обмакнув перо в чернила, положил на место.

Нет, никакая работа не шла на ум.

Откинулся в кресле, уставил взгляд в потолок и сидел так до тех пор, пока не пришел Тимофей. Почтительно кашлянул, остановившись у порога, доложил:

— В конюшню отогнал коня… Какие еще приказания будут?

— Приказания… — Савочкин выпрямился в кресле, мельком глянул на Тимофея, спросил: — Ничего тут не случилось, пока меня не было?

— Случилось, — вздохнул Тимофей и потупился, — каторжный сбежал, которого урядник привез…

— Как сбежал?

— Я ему еду принес, а он еще воды попросил, жажда, говорит, замучила. Я с замком возиться не стал на морозе, веревку накинул, а он ее, паршивец, перешоркать чем-то успел, пока я ходил… Исчез, как сквозь землю провалился… Стражники сказали, что дорога ему одна, в тайгу, там и замерзнет или сам обратно вернется. Не пошли искать…

— Каторжный — не наше дело. Ты помалкивай, что его прозевал. Сбежал и сбежал… Да и вообще помалкивай, что он в нашем подвале сидел. Если уж спрашивать будут, тогда скажешь, как случилось. И смотри у меня, в другой раз такого ротозейства не прощу. Теперь слушай… Поставишь в конюшне моего коня отдельно и еще штук пять выбери, повыносливей. Овса им — вволю, в санки не запрягать, под седло не ставить, сбрую на стене повесь, чтобы не искать, а сани пусть под навесом стоят. Если надобность случится, чтобы за один миг собрался. Все ясно?

Тимофей кивнул с готовностью и благодарно поклонился, приложив к груди руку.

9

Этой же рукой он истово перекрестился, когда вышел в коридор.

Постоял, перевел дух и тихонько, на цыпочках двинулся к выходу, все еще до конца не веря, что случай с побегом каторжного, будь тот неладен, закончился без нагоняя и без наказания.

Хозяину своему Тимофей служил пятый год верой и правдой, получая за свою верность хорошие деньги. Был глазами и ушами Савочкина на прииске, ни разу не обманул, а в этот раз — пришлось. Ну, не мог он выложить правду-матку, ведь не враг же, в конце концов, самому себе, чтобы рассказывать, что с каторжным произошло совсем по-иному, нежели он доложил хозяину. Если бы сказал честно, как случилось, Савочкин точно не простил бы его, смял бы и выкинул, как ненужную бумажку, — пикнуть бы не успел.

На улице Тимофей остановился, глотнул морозного воздуха и еще раз перекрестился. Слава богу, пронесло! Пошел, направляясь к конюшне, и шаг у него был легкий, почти летящий — будто крылья за спиной выросли. Ничего не скажешь — повезло, ой, как повезло, ведь на самом-то деле, если вспомнить, обвел его Комлев, хитрый и изворотливый, как бес, будто лопоухого щенка — до обидного простенько обвел! Но вспоминать Тимофей ничего не хотел, наоборот, старался позабыть, чтобы лишний раз не терзать душу, которая и без того со вчерашнего дня заходилась в страхе.

А произошло вчера, на исходе дня, ближе к вечеру, следующее…

Принес Тимофей в подвал, где сидел Комлев, чашку с просяной кашей, открыл замок и просунул эту чашку в узкую щель. Сам он в подвал не заходил, вытаскивал замок из пробоя, а на два гвоздя, вбитых в стену и в дверь, вешал толстую пеньковую веревку — на всякий случай, чтобы сиделец изнутри дверь не распахнул. Получалась неширокая щель, в которую только чашка и проходила.

— Погоди, погоди, братец, раскрой ладонь, ой, какие я знаки вижу! — донеслась из подвала тревожная скороговорка Комлева, которая в краткое мгновенье будто заворожила, напрочь лишив Тимофея осторожности и подозрительности. Он послушно раскрыл ладонь.

— Ой, братец, а краля-то твоя с изъяном оказалась, передок гнилой, худой болезнью заразила!

Тимофей от неожиданности даже вздрогнул. Откуда каторжный мог знать, что спутался он недавно по пьяному делу с гулящей бабенкой и заимел от нее стыдную болезнь? А каторжный тем временем, не давая передыху, тараторил и тараторил, будто воду из ведра лил:

— И еще тебя неприятности ожидают! Большие неприятности! Раскрой дверь пошире, темно здесь, я плохо линии твоей судьбы вижу! Все предскажу, чтобы ты оберечься мог! Хорошему человеку судьбу предсказать — святое дело! Или не хочешь знать? Тогда не буду, насильно мил не станешь!

Как это не хочешь? Да всякий человек желает свою судьбу знать! Тимофей веревку снял, дверь распахнул едва ли не настежь и не успел даже охнуть, как вцепились в плечи длинные и сильные руки, вдернули в подвал, скрутили и связали его же собственным ремнем, выдернутым из штанов. Сидел он теперь на чурке, напротив каторжного, а тот деловито крутил небольшую острую щепку в руках и предупреждал шепотом:

— Если кричать будешь, я тебе глаз выколю, а может, и оба, — и острым концом щепки провел по бровям Тимофея, словно линию прочертил.