Мемуары фельдмаршала. Победы и поражение вермахта. 1938-1945 - Вильгельм Кейтель Страница 38

Я очень боюсь, что Гитлер на самом деле не высказал Муссолини все это так же резко и прямо, как он позднее описывал мне, поскольку он опасался – что я сам позднее видел несколько раз – сказать ему что-нибудь такое, что могло бы уязвить самолюбие этого военного дилетанта. Только позднее я осознал, что Муссолини использовал фюрера, как только мог, и эта их дружба была весьма односторонней – Гитлер относился к дуче скорее как к золотому мальчику.

Все события, случившиеся в следующие несколько недель, произошли именно так, как и предсказывал Гитлер: хилое наступление итальянцев, начатое без достаточного количества запасов, не только безнадежно увязло в огромных трудностях, но и оказалось в опаснейшей ситуации из-за сочетания двух факторов – контрнаступления греков и скверной погоды. Тогда стали поступать просьбы о помощи, поскольку слабые албанские порты оказались весьма узким местом в организации снабжения воюющих итальянских войск. Гитлер хотел отправить горно-стрелковую дивизию, но ее невозможно было отправить ни по морю, ни через Югославию; мы помогли только нашими последними морскими транспортами, размещенными в Средиземном море, и транспортными эскадрильями ВВС. Если бы наступление зимы не ослабило греческого контрнаступления, печальный конец этой авантюре пришел бы уже через шесть недель.

Движимый чувством союзнического долга – благородный инстинкт, которым Муссолини, при изменении обстоятельств, всегда считал себя вправе пренебречь, – Гитлер разработал план перебросить в Грецию следующей весной свою армию, через Венгрию и Болгарию, в надежде, что до этого итальянцы смогут продержаться по крайней мере в Албании. Конечно же Югославия более всего подходила для переброски немецких войск для «спасения» Муссолини, так как этот сухопутный маршрут [через Югославию] был наиболее коротким, но фюрер категорически отказался даже рассматривать такой военный план: ни при каких обстоятельствах он не хотел ставить под угрозу нейтралитет Югославии, что было в равной степени и в интересах самой Италии.

Мне потребовался бы целый том, если бы я решил описывать военную историю подготовки и проведения балканской кампании весной 1941 г. Политическое противодействие нашим планам, продемонстрированное Венгрией, Болгарией и Румынией, было обусловлено несколькими причинами: позиция Венгрии была якобы пробританской, но ввиду помощи Германии в защите в Венском арбитраже значительных изменений венгерской границы с Румынией – в ущерб последней – венгерский имперский администратор [адмирал Миклош фон Хорти] должен был выразить нам свою некоторую благодарность. Румыния приняла германофильскую внешнюю политику после того, как ее король был изгнан, и генерал Антонеску принял должность главы государства. По просьбе самого Антонеску мы поддерживали в Румынии сильную военную миссию и группу технических советников с 1940 г.; как и Гитлер, он был и глава государства, и верховный главнокомандующий вооруженных сил. Наши отношения с болгарским царем Борисом всегда были чрезвычайно теплыми: он был поклонником Гитлера и гордился своей службой в германских сухопутных силах во время войны 1914-1918 гг.

Поскольку все вопросы касались исключительно военных мероприятий, первоначальные переговоры я проводил с венгерским военным министром [генералом фон Барта], Антонеску и болгарским военным министром [генерал-лейтенантом Даскаловым]. Позднее соответствующие военные атташе в этих странах стали работать как посредники и – как в Италии – получили полномочия генералов немецких вооруженных сил, со всеми расширенными обязанностями и прерогативами, проистекающими из них; единственным исключением была Румыния, где – кроме военного атташе – глава военной миссии, генерал Хансен, действовал как полномочный генерал.

Мои личные отношения с администратором Хорти и болгарским царем Борисом были чрезвычайно хорошими и, можно утверждать, весьма приязненными, что в некоторых случаях, несомненно, облегчало многие мои трудности. У меня никогда не было близких отношений с Антонеску: он был способным солдатом, преданным и решительным, но скрытным и частенько грубым: было очевидно, что ему приходилось трудно политически из-за «Железной гвардии», а также в военном отношении из-за коррумпированной и прогнившей основы этого государства – государственной службы и армии. Он выказывал твердое решение к жестким изменениям, но сомневаюсь, что, особенно в политической сфере, ему сопутствовал какой-либо успех. Он искал советов фюрера, но не принимал их во внимание. В итоге он прекратил политические попытки усилить свою позицию при помощи никудышной армии. Он был неподкупным и хорошим солдатом, но ему не хватило времени провести свои реформы.

Подготовка к войне с Грецией – кампании, о которой Гитлер неоднократно выражал нам свое глубокое сожаление, – занимала военное министерство и оперативный штаб ОКБ всю зиму.

В конце октября мы покинули Берхтесгаден, и я, наконец, вновь собрал ОКБ вместе в Берлине. Даже при этом здание военного министерства было слишком маленьким из-за разросшегося теперь оперативного штаба, поэтому я решил перенести мой отдел в Крампниц, около Потсдама, где в школе кавалерийско-танковых войск нашлось достаточно свободного места для нашего отдела. Для того чтобы опять жить со своей женой, генерал Йодль перевез свою квартиру в маленький командный пункт, построенный несколько лет назад Бломбергом в Далеме. В течение дня он работал либо дома, либо в кабинете в здании рейхсканцелярии, рядом со старым кабинетом министров.

В любом случае мне было давно пора объединить под одной крышей все подчинявшиеся мне департаменты и подразделения, так как из-за моего отсутствия с мая сама работа и мое личное влияние на нее были явно недостаточными; за прошедшие годы я хорошо обучил глав различных департаментов, но во время моего отсутствия они были вынуждены полагаться в основном на переписку или телефонную связь со мной. Нельзя не отметить, что моя чисто оперативная роль, в союзе с фюрером и Йодлем, была наименьшей частью моих обязанностей и что, даже если мои министерские функции становились менее важными во время проведения военных компаний, а иногда и совершенно останавливались, они, тем не менее, по-прежнему возникали и отложенную работу нужно было наверстывать. Возникало много вопросов, которые невозможно было решить без моего согласия. Хотя я никогда не считал эту работу особенно обременительной, она не давала мне передышки: круглый год у меня не было ни выходных, ни праздников; я сидел за своим рабочим столом с раннего утра до поздней ночи. Я мог отдыхать только во время многочисленных перелетов и в поездках в специальном поезде фюрера – при условии, что он ничего от меня не требовал – и в различных командировках, в которые меня посылал фюрер, в Италию, Венгрию, Румынию, Болгарию и т. д.; когда я находился в дороге, никто не мог дозвониться до меня (несмотря на то что моя мобильная радиостанция принимала сигналы во время этих поездок). Очень часто самую трудную работу я брал с собой, поскольку тогда я мог уделить ей все свое внимание, что было совершенно невозможно сделать на службе, с бесконечными совещаниями и их неизбежными задержками.

В начале ноября 1940 г. в Берлин по просьбе фюрера прибыл русский министр иностранных дел Молотов, чтобы обсудить сложившуюся политическую обстановку. Я присутствовал при том, как фюрер принимал в рейхсканцелярии русских гостей; за церемонией приветствия последовал банкет в кабинете фюрера, на котором я сидел рядом с помощником Молотова, М. Деканозовым [советским послом], но не смог поговорить с ним, поскольку под рукой не было переводчика. Затем министр иностранных дел устроил банкет в своем отеле, где я вновь оказался рядом с М. Деканозовым. В этот раз при помощи переводчика мне удалось поговорить с ним на некоторые общие темы: я рассказал ему о моей поездке в Москву и о военных учениях, которые я видел в 1931 г., и задал ему пару вопросов о моих воспоминаниях об этом визите, так что между нами состоялся скорее вымученный разговор.