Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов Страница 38

– Нет, мне очень удобно, – ответил я, смеясь, – надеюсь только, что твои обезьяны ограничатся расшнурованием моих ботинок и не станут делать попыток снять с меня и штаны…

Не успел я докончить моей, хотя и иронической, но самым добродушным тоном произнесенной фразы, как Сафонов, быстро нагнувшись, ловко схватил обеих обезьян за хвосты, отодрал их от моих ног, приподнял на воздух, всыпал им лежащей подле него палкой несколько горячих ударов и отшвырнул их подальше. Оба зверька огромными прыжками пустились наутек.

– Проклятые обезьяны! – пробурчал он, вновь усаживаясь на свое место. – Ни минуты нет от них покоя! Представь себе, у нас на миноносце их три штуки: две мартышки и этот мерзавец павиан, который сидел на твоей правой ноге.

– Я вижу, что они не пользуются твоими особенными симпатиями.

– Симпатиями? Да будь моя воля, я бы их ни минуты не стал бы держать на миноносце, близко бы не подпускал. Но что я могу поделать, когда в них влюблен мой командир! Ты не можешь себе представить, что это за мошенники и воры! И удивительнее всего то, что сам же командир больше всех от них страдает. Знаешь, как мы зовем нашего павиана? Сначала он был просто «Гришкой», а с некоторых пор превратился в «Гришку-иконоборца»…

– Это почему?

– Потому что забрался как-то в командирскую каюту, стащил его образ, висевший у него над койкой, и выбросил его за борт.

– Ну а как реагировал на это командир?

– Да ничего особенного: в первый момент рассвирепел, схватил Гришку за хвост и швырнул его вслед за образом тоже за борт. Но этот подлец плавает как рыба; выкупался, приплыл обратно, вылез где-то на баке, некоторое время старался не попадаться командиру на глаза, пока у того не отлегло от сердца. Тем дело и кончилось. Это еще что! Этот же мерзавец Гришка выкинул у нас штуку посерьезнее. Как-то на стоянке комендоры чистили пушки. Как всегда, разобрали замок, разложили все части тут же на брезенте и перетирают себе и смазывают. Вдруг откуда ни возьмись, вылетели все три черта сразу, налетели на комендоров, схватили каждый по разной штуке – и наутек. Дуньку с Ванькой поймали, а Гришка, схвативший прицел, уронил его за борт и утопил. Спускали водолаза, но так и не могли найти. Хорошо, что нашелся на «Камчатке» запасный прицел, а то я уж и не знаю, как вышел бы из этого положения командир, – ведь это ни больше, ни меньше, как вышла бы пушка из строя!

Этот «Гришка-иконоборец» сделался в скором времени знаменитостью на всей эскадре. Когда до слуха экипажей ближайших к «Грозному» кораблей доносились с этого миноносца душу раздирающие крики, все уже знали, что Гришка совершил очередное преступление и получает от Андржеевского (командир миноносца) внушение действием. Наконец, мы узнали, что даже безграничный запас терпения этого любителя обезьян иссяк окончательно и Гришка перешел к другому такому же любителю этой звериной породы – лейтенанту Леонтьеву, флагманскому минному офицеру на «Суворове».

Впрочем, пребывание Гришки на «Суворове» было довольно кратковременным, так как на флагманском корабле разыгрался грандиозный скандал, главным героем которого оказался этот неугомонный павиан.

Однажды Гришка прогуливался по решетке сетей Булливана, которая приходилась под самыми каютными иллюминаторами, и, конечно, по свойственному каждой порядочной обезьяне любопытству, заглядывал во все каюты. Наскучив бродить по решетке, он забрался сквозь открытый иллюминатор в одну из кают, в которой в этот момент никого не было. На его несчастье, каюта оказалась принадлежащей человеку, находившемуся в весьма натянутых отношениях с его хозяином, обстоятельство, сыгравшее в дальнейшем большую роль в решении Гришкиной участи: каюта принадлежала лейтенанту С. ^[90], старшему флаг-офицеру штаба, заведовавшему всей секретной корреспонденцией адмирала.

Очутившись в каюте, Гришка сразу же увидел, что развлечений в офицерской каюте неизмеримо больше, нежели на забортной решетке сетей Булливана, и, имея за спиной надежный путь отступления через огромный открытый иллюминатор, приступил прежде всего к ревизии большого письменного стола лейтенанта С. Принимая во внимание количество и характер чернильных пятен на столе и бумагах, обнаруженных по приходе хозяина к себе в каюту, – красные чернила понравились Гришке неизмеримо более черных. Что же касается шифрованных телеграмм, то никаких не могло быть сомнений в том, что павиан считал их не только бесполезными, но даже вредными, ибо скомканные обрывки их были найдены разбросанными по всей каюте. Вот книги, это дело другое: бедной обезьяне не всякий день представляется случай выдирать без помехи листы из толстой, да еще переплетенной книги!..

Если хозяин каюты, войдя к себе, не покончил самоубийством от представившейся ему картины, то это можно объяснить только тем, что лейтенант С. лучше, чем кто бы то ни было другой на эскадре, знал, что предстоящий в недалеком будущем бой нашей эскадры с японской есть то же самоубийство, и не пожелал ускорить и без того неминуемое событие.

Это не значит, конечно, что он примирился с постигшим его несчастьем, и категорически потребовал, чтобы Гришка немедленно был убран с корабля. Лейтенант Леонтьев попробовал запротестовать, настаивая на том, что вина в происшедшем всецело лежит на лейтенанте С., оставившем открытым иллюминатор своей каюты. Дело кончилось вмешательством самого адмирала, и судьба Гришки была решена: ему пришлось расстаться со своим вторым хозяином.

Раздавшиеся в один прекрасный день знакомые, душу раздирающие крики с крейсера «Адмирал Нахимов» возвестили всем знакомым «Гришки-иконоборца» о его новом местожительстве. На чью долю выпала неблагодарная задача пороть и воспитывать этого разбойника, мне узнать не довелось. Будучи уже в плену, в Японии, я узнал дальнейшую судьбу этого павиана: он прожил на «Нахимове» до самого Цусимского боя и пошел вместе с этим кораблем на дно Японского моря.

* * *

Между тем здоровье нашего командира медленно восстанавливалось, и наконец госпитальные врачи разрешили ему вернуться на броненосец с тем, чтобы он продолжал предписанный ими курс лечения, в каковой входили, между прочим, обязательные утренние прогулки на берегу, выполняемые Юнгом с присущей ему пунктуальностью. Он съезжал на берег обычно очень рано, когда еще солнце не успело показаться из-за острова Nossi-Be и когда, в мадагаскарском, конечно, масштабе, температура воздуха могла почитаться прохладной, приглашая одного из нас, мичманов, составить ему компанию, что мы делали весьма охотно, ибо на берегу он ничем не напоминал свирепого командира, наводившего на корабле панику на своих подчиненных. Мне также несколько раз пришлось совершить с ним эти прогулки. Съехав на берег, мы, не задерживаясь, проходили через городок. За городом дорога шла сначала мимо ванильных плантаций и затем углублялась в девственный лес; красная, благодаря особому составу почвы, она извивалась между двумя непроходимыми стенами тропического леса, густая листва которого была полна гомоном тысяч невиданных пород птиц, с самым разнообразным и живописным оперением. Влажный воздух был напоен ароматом неведомых цветов и растений. Командир бывал во время этих прогулок в отличном настроении духа и болтал без умолку, вспоминая свои многочисленные плавания по всем морям и океанам Божьего света, точно стараясь наговориться после продолжительного и угрюмого молчания в своем командирском одиночестве на корабле.