Лев Бакст, портрет художника в образе еврея - Ольга Медведкова Страница 38

Интересно, что статья «Антисемитизм» в ЕЭБЭ, содержавшая экскурсы в различные национальные версии этого явления, ничего не сообщала об антисемитизме в России. Попытаемся в нескольких словах определить его, с тем чтобы в дальнейшем уже к этому не возвращаться. Речь, конечно, пойдет только об осознанном и аргументированном антисемитизме элит, а не об «эмоционально-обывательском» антисемитизме мещан или бешеном – погромщиков. Этот культурный антисемитизм – с которым приходилось иметь дело Баксту – представлял собой сложный комплекс, в котором мне кажется уместным выделить три основных типа: религиозный, природный и художественный, – часто переплетающиеся между собой, но и узнаваемые в качестве доминирующих тенденций.

Первый из этих типов – антисемитизм религиозный, христианский, со своими версиями – католической, протестантской и православной, – получил в России значительное распространение, но и, быть может, наиболее мощный ответ внутри движения философского и религиозного возрождения, во многом сложившегося под влиянием Владимира Соловьева, авторитет которого – как духовный, так и интеллектуальный и творческий – был и при его жизни, и после смерти невероятно высок. Соловьев первым выступил против христианского антисемитизма, считая «защиту евреев с христианской точки зрения одной из важнейших задач своей жизни» ^[293]. Вслед за ним Николай Бердяев ^[294], пользуясь наработками Гегеля ^[295] и Ренана, повторял, что христианство «по своим человеческим истокам» есть религия еврейского типа, то есть мессиански-пророческая; дух ее чужд греко-римской и индусской, то есть «арийским», религиям, пророческими не являющимся. Само «чудесное» сохранение еврейского народа, который должен был бы давно исчезнуть, как все другие древние народы, являлось, по Бердяеву, главной проблемой истории. Евреи, в бердяевской эсхатологии, и являются создателями истории, генерирующими историческое время, и именно в таком своем качестве должны сохраниться до конца времен. Совершенно особой в этом контексте была позиция Розанова, бывшего в 1900-х годах, то есть в период его дружбы с Бакстом, одним из наиболее пламенных русских юдофилов; к этому мы еще специально вернемся.

Второй тип, природный или расовый, «ветеринарный» антисемитизм – с его каталогом физических, поведенческих и психологических «стигматов» – был связан с теорией еврейского «вырождения» и во многом питался исследованиями психиатров-эволюционистов еврейского же происхождения, озабоченных выживанием евреев, в частности трудами Чезаре Ломброзо и его ученика Макса Нордау, которые были хорошо известны и неоднократно переводились в России ^[296] (например, книга последнего Вырождение ^[297]). Выделяемые этими учеными и писателями «стигматы» еврейского «вырождения» часто оказывались схожими с признаками вырождения общечеловеческого, совпадали со «стигматами» других «вырожденческих» групп, меньшинств как национальных, так и психологических и поведенческих, в частности гомосексуальных.

Наконец, культурный, националистический, «русский» или почвенный антисемитизм, включавший в себя наследие славянофильства – антизападничество, а также социалистические и утопические тенденции – был в русском просвещенном обществе, как нам кажется, укоренен глубже всего, ибо он частично совпадал с центральным, наиболее болезненным, питаемым в течение двух столетий комплексом русской культуры, поставленной начиная с эпохи Петра Великого в ситуацию «ученицы» Европы, то есть в позицию слабую, воспринимающую. Будучи сами учениками Европы, русские – художественный дар которых часто описывался как ими самими, так и внешними наблюдателями именно как «слабый», беспочвенный, как способность лишь подражать – оказывались, при сравнении себя с евреями, в положении «сильной», укорененной национальной культуры. Упрекая евреев в неспособности к созданию «своего» и в паразитировании на «чужом», русские символически выносили за скобки свое собственное отношение к Европе. Так, например, описывал Белый творчество евреев по отношению к русским, парадоксально называя при этом Генриха Гейне «слабым», а Тютчева, стольким последнему обязанного, «сильным» автохтонным поэтом ^[298]. Именно как «слабое» описывал, как мы видели, Бенуа дарование Бакста.