Жизнь двенадцати царей. Быт и нравы высочайшего двора - Иван Брыкин Страница 38

Ну, кто бы ещё мог сказать, что видит смерть детей с «жестокой радостию»? Увы, такова суровая правда истории: возмездие тирану распространяется на весь его род!

Однако участников наших тайных обществ никак нельзя обвинить в жестокости, если она имела место, то лишь в разговорах. Собственно, вся деятельность наших якобинцев ограничилась одними беседами, а более того, бесконечными спорами. Но и это не дало никакого результата: единого плана действий выработано не было, программы – также, дата выступления переносилась несколько раз. Единственные вещи, которые были постоянными, это типично русские расхлябанность и бестолковщина.

Всё это в полной мере проявилось на Сенатской площади: как мне рассказывали, там творилось что-то невообразимое – если бы эти события не закончились столь трагически, они могли бы послужить сюжетом для водевиля. Чего стоит уверенность солдат, что Конституция – это жена великого князя Константина: она, де, женщина хорошая, будет править по-доброму, поэтому ей надо присягать. И ведь никто не удосужился объяснить им истинные цели восстания, да и не до того было: Сенат, который хотели заставить подписать постановление об отстранении Николая Павловича от власти, оказался пуст – сенаторы присягнули Николаю с утра пораньше и разъехались по домам еще до того, как сюда прибыли сильно запоздавшие восставшие, а назначенный руководителем выступления князь Трубецкой весь день проходил возле Сенатской площади, но так туда и не дошёл. Самым ярким персонажем этого дня стал князь Одоевский, милый юноша, неудачливый поэт, – он бегал по площади, обнимал всех подряд и восторженно кричал: «Мы погибнем! Мы погибнем! Как славно мы погибнем!».

Справедливости ради следует сказать, что в правительственном лагере царил точно такой же бардак, но там сумели быстрее опомниться и превратили фарс в трагедию.

Я предвидел такую развязку. С болью душевной я должен был признаться себе, что ничего путного из нашего так называемого заговора не выйдет. Всё реже и реже я посещал наши собрания и вскоре вовсе перестал ходить на них. Я впал в глубокую меланхолию, совершенно не свойственную моему характеру, российская жизнь мне опостылела. Si tu veux dissiper la tristesse, rendez-vous dans un voyage – если хочешь избавиться от печали, путешествуй – советуют нам французы, и я отправился в вояж.

Три года я ездил по Европе, а потом возвратился в Россию. Причины были как чисто земные, так и возвышенные. Во-первых, деньги заканчивались; во-вторых, мне было неловко оставаться за границей после событий 14 декабря, в результате которых пострадали мои товарищи, – Лунин точно также вернулся в Россию и сам сдался властям. В-третьих, я остро почувствовал, что, как ни мила мне Европа, жить я могу только в России. Нам, русским, как никакому другому народу, присуща тоска по Родине. Цыгане живут в дороге, их своеобразие и колорит связаны с бродячей жизнью, – заставьте цыган жить оседло, и они перестанут быть цыганами. Евреи, потеряв в древности свою родину, находят её там, где существует их община. Но мы, русские, так крепко привязаны к своей стране, что без неё сохнём и погибаем. Немногие из нас могут жить вдали от России, но если даже выживают, теряют свои русские черты и уже во втором поколении становятся иностранцами.

Восстание на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Художник В. Тимм

* * *

На границе меня обыскали и поместили под арест. На допросах я узнал, что показания на меня дал Иван Якушкин, мой лучший друг. Позже он написал мне, почему это сделал: от него требовали признаний, его заковали по рукам и ногам и держали в сырой камере на хлебе и воде. Если бы он хотя бы частично признался, его режим смягчился бы, – вот он и решил выдать меня, будучи уверенным, что я за границей и мне ничто не угрожает.