Завещание Шекспира - Кристофер Раш Страница 38

Мое безумие должно было кончиться, и однажды, в рассветный час начала июля, оно кончилось.

То было дождливое утро. Дождь шел всю ночь, и, прислушиваясь к нему в полусне, я представлял, что чувствует пшеничный колосок и отдельное зернышко, которое всю ночь мокло в поле. Как беззащитно оно под небом! С недавних пор у меня появилась привычка перевоплощаться в предметы, возникающие в моем воображении или попавшие в поле моего зрения: в мокрую пшеницу, слепого червя, улитку, которая слышит апокалиптическое грохотание дождя, с шумом ударяющегося в ее раковину. Ход моей мысли в тот серый рассветный час прервал тихий, но настойчивый стук в ставни первого этажа и женский голос, дрожащий от волнения. Голос спрашивал, дома ли Джон Шекспир. Отец велел мне спуститься вниз и узнать, что стряслось. Протирая заспанные глаза, я высунулся в раскрытые ставни и увидел бледное, обращенное ко мне лицо Элисон Хэтэвэй, Мисс Мраморная Грудь собственной персоной. Но в тот момент я ни о чем таком не думал. Что-то другое витало в воздухе. Маленькое бледное лицо, глядящее на меня снизу в полусвете раннего утра, было лицом мертвеца со дна могилы.

– Мой отец. Он…

Так вот что я почуял в воздухе – запах смерти. Пробил час траура.

Через два дня уже посуху, облаченные в черное, мы отправились в Шоттери. Дождь перестал, и внезапное солнце осветило нестерпимо жаркими лучами похороны старого друга моего отца. Трава, по которой мы брели, была как будто окровавлена маками, вперемешку с бело-голубыми звездочками васильков и маргариток, усыпавших поля. И Ричард Хэтэвэй теперь стал звездами и маками, стрекотаньем насекомых среди колосьев, кожей наших башмаков, которые протаптывали тропинку к его дому. Но он все еще был средоточием своего дома, центром круга пристально глядящих лиц, опустошенных смертью. Он стал неподвижностью савана. Ничем. Они вернут его праху, а потом возвратятся к своей жизни. Похоронят его, помянут. А потом забудут. В последний раз мы взглянем на мертвое белое лицо, на закрытые веки, которые скрыли все, чем он когда-то был, все тайны, которые он когда-то ведал, и те, которых он не знал. Если такие были. «Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают», – прошептал мне голос из Писания. Мы выстроились в цепочку, чтобы поцеловать холодную вещь, которая была когда-то Ричардом Хэтэвэем, мраморную щеку, которая уже больше была не им, а принадлежала каменистой земле. Мы приготовились поднять его на плечи и вынести его из его дома в дожидающуюся его дыру в земле.

Но где ж она? В комнате, где прощались с умершим, было много мантий и черных одежд, и воздух был наполнен их безликим, тревожным шелестом. В этом черном море не видно было девушки, которую я боготворил в те несколько месяцев безумств при лунном свете. Она не появилась, потому что была убита горем, раздавлена внезапной потерей? Некоторые женщины не посещали погребений. Настало время выносить усопшего, сыновья подошли к телу.

– Постойте.

Все головы повернулись к двери.

– Погодите, я иду с вами.

Последнее горькое мгновенье вместе, последнее «прощай».

Когда-то я видел эту девушку одетой в цвет весенней зелени. Теперь она была с головы до ног в черном, лицо под вуалью. Небольшая группа скорбящих заколыхалась и с шепотом расступилась, чтобы дать ей пройти сквозь шеренгу смерти. Она подошла к телу, склонилась над ним и сквозь вуаль поцеловала покойника.

Последний поцелуй.

До погоста Темпл Графтон, где в ожидании мужа покоилась первая госпожа Хэтэвэй, было далеко, но четверо старших сыновей, которые выносили Джона, отказались от лошадей и катафалка. Он был им хорошим отцом. В последний долгий путь к вечному пристанищу человека должны нести родные. Ведь, если разобраться, по сравнению с вечностью это путь не такой уж долгий.

И, извиваясь, как змея, черная процессия поползла по зеленому лугу. Ее осаждали докучливые пчелы, преследовало ослепительное солнце, которое било в закутанные лица и тела. Пот тек по нашим спинам, катился по лбу и жег глаза, когда, из уважения к покойнику, мы медленно брели по высокой горячей траве, в которой сверчки как будто танцевали джигу и трещали, задорно и без зазрения совести пиля на своих пронзительных скрипках. Тропа петляла. Наконец мы дошли до зияющей раны в траве, где бабочки трепетали в танце, как луч солнца на воде, – последнее исступленное напоминание о всем живом, что Ричард Хэтэвэй оставил позади, уйдя в темноту, из которой он уже никогда не вернется, несмотря на Лазаря на холсте, несмотря на все трюизмы и заверения проповедников, на трубный глас и звон кимвалов. Все то неправда, все ложь, и мы это знали наверняка, несмотря на все утешительные сказочные истории.

Священник подошел к холмику около вырытой могилы, взял пригоршню земли, заверил всех нас, что Ричард Хэтэвэй будет жить снова, и швырнул горсть земли в могилу. Из белых пальцев без обручального кольца полетели иссушенные солнцем комья земли и, как хлебные крошки, пробарабанили по спеленатому телу. Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху. В надежде на воскресенье, и так далее, аминь. Могильщик начал засыпать могилу. Потом он укроет могилу кусками дерна, а время и природа позаботятся о том, чтобы они срослись в единое полотно. Со временем швы между кусками дерна затянутся, и зеленое море раскинется там, где теперь лежал Ричард Хэтэвэй, воссоединенный со своей первой женой, хоть и говорят, что смерть – конец всех браков.

Скорбящие начали расходиться, снова становясь мирянами, и двинулись в обратный путь, в Шоттери. Опрятная черная цепочка распалась на оживленные группки, в которых торопливо прочищали горло и громко жаловались на солнце. Люди пытались не думать о смерти, этой докучливой старухе, которую они оставили позади в Темпл Графтон, и с нетерпением ожидали кружку холодного пива и свиную лопатку на закуску.

А Энн Хэтэвэй? Я помедлил в стороне, наблюдая, как она пошла вместе с другими. Заметила ли она меня? Казалось, она не обращала на меня никакого внимания. Ни взгляда в мою сторону. А наш шутливый разговор у маслобойки? А может, кроме добродушного подтрунивания, ничего и не было и я все себе напридумывал? Вдруг все это было лишь мое юное неведение, блажь, бурление в крови? А я провел все лето в томлении. Когда мы приближались к Шоттери, я испытывал стыд и отвращение к себе, грудь моя теснилась. Теперь разрозненное сборище людей направлялось в Хьюландс помянуть старого Дика пивом и хорошенько закусить. Я решил не ходить и отправился домой в Стрэтфорд.