Грибоедов - Екатерина Цимбаева Страница 37

Услышанные новости разочаровали Александра: ему нисколько не улыбалась мысль состоять в резервных войсках. Зато Настасья Федоровна была этому весьма рада. Узнав, что Андрей Семенович Кологривов прибыл в соседний Муром, занимаясь комплектованием своих частей, она расценила это как доброе предзнаменование и попыталась представить генералу сына и по возможности надежнее устроить его судьбу. Однако болезнь Александра и скорый отъезд Кологривова на запад пресекли ее планы.

Александр оставался во Владимире, куда доносился только отголосок великих событий. От раненых местные жители узнали о вступлении Наполеона в Москву, о великом пожаре, об уходе французов, о сражении при Малоярославце, решившем исход войны. Чувство собственного бессилия угнетало Александра, вызвав нервную бессонницу в добавление к жестокому кашлю и болям в груди. В апреле его полк проследовал через Владимир на обратном пути из Казани, подбирая выздоровевших и отставших, но Грибоедов в строй не вернулся, а отправился в деревню Лачиновых Сущево, когда-то проданную им по настоянию Настасьи Федоровны. Теперь пришел черед Лачиновых заботиться о нем в благодарность за воспитание Вари. Его поселили отдельно, в небольшом бревенчатом домике, называемом беседкой, и приставили к нему местную знахарку, лечившую его настоями целебных трав и сказками, заговаривавшими бессонницу. Установившееся тепло, лекарственное питье и доброта старушки подействовали на Александра благотворно, он оправился и вскоре начал собираться в полк. За время болезни он отрастил усы и стал теперь вполне похож на кавалерийского офицера. В начале июня он распрощался с родными и поскакал на розыски места службы, известного ему очень приблизительно: где-то между Минском, Пинском, Гродно и другими польскими городами. Его сопровождал неизменный Амлих, получивший звание денщика.

Выехав из Владимира, Грибоедов впервые в жизни оказался предоставлен самому себе. Он поскорее миновал недоброй ему памяти Покров, где черная гусарская форма служила плохой рекомендацией; впрочем, он там только переменил лошадей. На следующее утро, проведя ночь в дороге, он проехал Измайловские леса, приближаясь к Москве. Издали, из-за Яузы, она производила обычное впечатление: виден был Воспитательный дом, за ним возвышался Кремль. Но переехав реку, он был потрясен открывшимся зрелищем. Налево лежала черная выжженная равнина Замоскворечья, и ветер поднимал тучи пепла и золы. Повсюду торчали закопченные церкви, остатки зданий, и улицы из одних печных труб расходились во всех направлениях. Он вынужден был пересечь весь город, от Владимирской до Смоленской дороги. Коляска медленно катила мимо университета — на его месте широко расстилались груды обгорелых развалин, мимо Арбатского театра, исчезнувшего без следа, мимо Новинского — ему не пришлось разузнавать, уцелел ли родной дом: вся местность была сожжена дотла. Повсюду, однако, уже кипели работы, копошились люди, бродили толпы нищих и стаи собак. Что ж, был бы Кремль, а город будет…

С дороги он послал матери печальные вести о доме, ввергшие ее в совершенное отчаяние от будущих трат. Она по привычке сорвала злость на крепостных, но вышло некстати: 16 июля ее карета четверней сбила посреди поднявшейся бури какую-то нерасторопную старуху и переехала ее колесом. Та, к несчастью, оказалась из дворян, пятью рублями от нее было не отделаться. Дело дошло до суда, который признал кучера и форейтора виновными в неосторожной езде и приговорил к трехдневному содержанию на хлебе и воде (лучше бы пострадавшая взяла деньги). Даже и столь малое наказание не грозило бы людям Настасьи Федоровны, потому что она уехала в Москву — строиться. Но в феврале 1814 года скончался ее муж, и ей пришлось вернуться во Владимир, чтобы принять наследство. Тут и отловили ее крепостных. (Александр для последнего прощания с отцом не приехал: когда скорбное известие отыскало его, было уже бесполезно торопиться на похороны.)

Из Москвы Грибоедов выехал по привычной с детства дороге и не узнал ее. Повсюду виднелись следы прошедшей войны; разрушенные станции восстановили, но лошадей и провизии недоставало, приходилось подолгу сидеть в ожидании и с трудом доставать простейшие деревенские припасы. Зерно для крестьян подвозили из других губерний, но овощей, яиц или мяса нельзя было купить ни за какие деньги. Все так отличалось от прежних спокойных путешествий в семейном поезде с собственными припасами и кроватями! Из полусгоревшей Вязьмы Грибоедов свернул в сторону, посмотреть, что осталось от Хмелит. Он ожидал найти пустошь и был изумлен, завидев на взгорке барский дом и все службы. Дворовые встретили его радостно, ведь он первым из семьи приехал к ним с позапрошлого лета, притом его и сестру Марию они любили больше других за добрый нрав. Они наперебой рассказывали ему, как у них останавливался сам Наполеон, высокий, курчавый (Александр решил, что это мог быть Мюрат, зять Бонапарта, неаполитанский король, командир арьергарда французской армии), и как при отступлении французов к ним забрел отряд пехоты и был уничтожен партизанами Бегичева при помощи крестьян. Раненных в том бою привезли в Хмелиты, и одного из них Алексей Федорович по возвращении своем взял в камердинеры. Александр смог сообщить дяде очень приятные для того известия, но сам, впервые, может быть, задумался об участи русского солдата-ополченца: тот воевал, отстоял Отечество, получил раны — и что его ждет? награда службой у барина, отсидевшегося в тылу? или прежние мерзости, возврат под палку господина, к покорности и послушанию?

Теперь он новым взглядом смотрел на следы разорения, проезжая разрушенный Смоленск, встречая на каждом шагу свидетельства сражений двух великих армий. Ему было стыдно за оставленную на поругание Москву, за то, что сам он так и не принял участия в боях. Он спешил, надеясь еще успеть присоединиться к походу по Европе. В Минске он начал расспрашивать о местонахождении своего полка и, наконец, 30 июня нашел его в Кобрине, в сорока верстах от границы.

* * *