Августейший бунт. Дом Романовых накануне революции - Глеб Сташков Страница 37

С одной стороны – страх. С другой – смена окружения. Дяди, верные заветам своего брата Александра III, перестают играть роль главных советчиков. Дяди Сержа больше нет. Дядя Алексей занят очередной военно-морской аферой – покупкой чилийских и аргентинских судов в помощь эскадре Рожественского, идущей на верную гибель в Цусимский пролив. А после Цусимы любимый дядя Алеша и вовсе получит отставку и уедет – от греха подальше – за границу. Дядя Владимир тоже утратил былую твердость и настойчивость. Убийство брата Сергея потрясло его. На панихиде он «еле ходит». И вообще, все больше ищет «опоры в молитве и в покорности воле Божией», желая «загладить увлечения и погрешности молодости» ^[218].

Короче говоря, по словам графа Бобринского, «государь и его императрицы сидят в строжайшем заперти в Царском селе», а «великие князья – в состоянии абсолютной терроризации» ^[219].

На императора влияют со всех сторон. В советчики записался даже совсем неожиданный родственник – кузен Вилли, германский император Вильгельм II. Он тоже прислал свою программу реформ: «Никаких обещаний общего законодательного собрания, никаких учредительных собраний или национальных конвентов, а просто Habeas Corpus Act и расширение компетенции Государственного совета» ^[220].

Наконец, 18 февраля Николай II издает рескрипт на имя министра внутренних дел Булыгина, в котором говорится о привлечении «избранных от населения людей к участию в предварительной разработке законодательных предположений». Тот самый пункт, который царь вычеркнул из указа 12 декабря 1904 года.

Начались бесконечные совещания, как организовать народное представительство. В них участвовали и великие князья Владимир Александрович и Александр Михайлович.

Нельзя сказать, чтобы вносили какие-нибудь дельные предложения. Совещания закончились Манифестом 6 августа 1905 года и Положением о выборах в Государственную думу. Эта – никогда не существовавшая – Дума получила название Булыгинской. Она должна была быть лишь совещательной. А рабочие не получали избирательных прав.

Но уже в начале осени пролетарии стали главными действующими лицами на политической авансцене. В сентябре началась стачка московских рабочих, которая с первых чисел октября постепенно перерастала во всеобщую политическую стачку. Вот-вот должен был забастовать Петербург.

И в это время командующий гвардией и войсками Петербургского военного округа великий князь Владимир Александрович подает в отставку. Не по политическим соображениям. И не от бессилия. А потому что Николай II обидел его сына Кирилла, который женился без разрешений царя и был выслан за границу. Понять отцовские чувства, конечно, можно. Но все же подавать в отставку в такое время – это нечто неслыханное. Особенно для великого князя, родного дяди императора. В защиту Владимира Александровича можно сказать лишь одно. Он был настолько непопулярен, что с политической точки зрения его отставка оказалась, скорее, плюсом. Впрочем, это сомнительное оправдание.

К десятым числам октября по стране бастовало два миллиона человек. Встали железные дороги. Министры добирались до царя в Петергоф на катерах, а, возвращаясь, молились Богу, что избежали покушения. Растерянность сменилась паническим страхом.

Николай II призвал нелюбимого, почти ненавистного Сергея Витте. Тот поставил перед царем дилемму – либо конституция, либо военная диктатура. Николаю не улыбалось ни то, ни другое. Если есть диктатор – значит, царь, в принципе, уже не нужен. Но все-таки диктатура казалась предпочтительней. Николай II срочно вызвал двоюродного дядю Николая Николаевича, который в те дни преспокойно охотился в своем поместье Першино в Тульской губернии.

В 1905-м, когда родные дяди царя постепенно отходят на задний план, на передний выдвигается Николай Николаевич. Царь приглашает его на совещания, назначает на придуманную специально для него должность председателя Совета государственной обороны. В сущности, он становится «начальником как военного, так и морского министров» ^[221].

Как говорится, «шерше ля фам». Дело в том, что Александра Федоровна очень сблизилась с женами Николая и Петра Николаевичей – черногорками Станой и Милицей. Они сошлись на интересе к мистике и спиритизму. А Николаша и Петюша – постоянные гости в царской семье.

Именно Николая Николаевича царь прочил в военные диктаторы. Трудно было найти менее подходящего человека. Возможно, великий князь мог бы кого-нибудь пострелять, но диктатор – это явно не для него. Он человек неуравновешенный, нервный, шарахающийся из стороны в сторону. Еще летом на совещаниях Николай Николаевич настаивал на непременном сохранении самодержавия. И в Петербург из деревни выехал убежденным сторонником твердого курса. Но, приехав, в мгновение ока превратился в не менее убежденного сторонника конституции.

«Под каким влиянием великий князь тогда действовал, мне было неизвестно, – вспоминает Витте. – Мне было только совершенно известно, что великий князь не действовал под влиянием логики и разума, ибо он уже давно впал в спиритизм и, так сказать, свихнулся, а, с другой стороны, по "нутру" своему представляет собою типичного носителя неограниченного самодержавия или, вернее говоря, самоволия, т. е. "хочу и баста"» ^[222]. Интересно, что Витте пишет о своем тогдашнем союзнике.

Но сторонником конституции Николай Николаевич стал все же не под влиянием спиритического сеанса. Приехав в Петербург, он перво-наперво решил разобраться, что к чему. Чисто по-военному. Если противник – рабочие, которые бастуют, значит, нужно встретиться с их командованием и выяснить, можно ли заключить мир и на каких условиях.

Эта рекогносцировка смахивает на анекдот, который был бы очень смешным, если бы не был таким грустным. То ли известный авантюрист князь Андронников, то ли Витте подсунули великому князю пролетарского «главнокомандующего». Некоего рабочего Экспедиции по заготовлению государственных бумаг Ушакова, зубатовца, который возглавлял мифическую Независимую социальную рабочую партию, созданную на деньги департамента полиции. Ушаков полагал, что забастовки, революция и свержение монархии принесут «рабочему классу страшный вред, ибо восстановится буржуазная республика». Настоящие пролетарские главари – Совет рабочих депутатов – считали Ушакова провокатором и даже не пускали на свои заседания.

Тем не менее, именно у него Николай Николаевич решил узнать, «чего же хотят рабочие и весь народ». Ушаков сказал, что народ «уважает своего монарха», не хочет республики, но хочет конституции. Великий князь «заспорил и стал доказывать, что он старый солдат и верный слуга императора и верит, что только самодержавный образ правления России принесет пользу». Ушаков продолжал настаивать на конституции, пугая восстанием и кровопролитием. Тогда Николай Николаевич «с сердцем кинул стул» и «с раскрасневшимся лицом» закричал: «Это ввести в России сейчас невозможно». Потом остыл и заявил, что подумает. Ушаков посоветовал ему опираться на Витте: вместе вы «сделать можете очень много доброго дела» ^[223].