Розанов - Александр Николюкин Страница 37

Философский смысл романа Достоевского Розанов видит в утверждении неотделимости жизни от смерти. Только смерть, вернее, неизбежность ее делает возможной жизнь. В этом заключен смысл эпиграфа к «Братьям Карамазовым»: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Евангелие от Иоанна, 12, 24).

Смерть, разложение — это только залог новой жизни, лучшей жизни. Так следует смотреть на историю и на разложение в окружающей нас жизни. Этот взгляд один может спасти нас от отчаяния, полагал Розанов, и исполнить самой крепкой веры в минуты, когда уже настает, кажется, конец для всякой веры.

Умирая, жизнь, представляющая собой соединение добра и зла, выделяет их «в чистом виде». Именно добро, которому предстоит погибнуть после упорной борьбы со злом, выражено, по мысли Розанова, с беспримерной силой в «Легенде о Великом инквизиторе».

Уже в первой своей работе о Достоевском Розанов обратился к «Дневнику писателя» как к новой, своеобразной и прекрасной литературной форме, «которой в будущем, во все тревожные эпохи, вероятно, еще суждено будет играть великую роль» ^[152]. Субъективную форму «Дневника» он находит во всех романах и повестях Достоевского. Да и сам Розанов вскоре попытал свои силы в этом жанре, написав «Афоризмы и наблюдения» и «Эмбрионы», то есть рождающиеся мысли — прообразы будущих «опавших листьев». Отдельные «эмбрионы» были напечатаны в одном из первых сборников статей Розанова «Религия и культура» и тогда же в руководимом им литературном приложении к «Торгово-промышленной газете» появились его заметки «Из записной книжки русского писателя».

Интерес к жанру «литературно-философской мысли» зародился у Розанова очень рано. Познакомившись в 1889 году с переводом «Мыслей» Паскаля, выполненным его коллегой по Елецкой гимназии П. Д. Первовым (книга была напечатана в Петербурге в том же году), Розанов пишет оставшуюся неоконченной статью «Паскаль» ^[153], в которой получил отражение его интерес к этому жанру.

Прочитав первые главы «Легенды» Розанова в «Русском вестнике», К. Н. Леонтьев писал автору 13 апреля 1891 года из Оптиной Пустыни: «Читаю Ваши статьи постоянно. Чрезвычайно ценю ваши смелые и оригинальные укоры Гоголю: это великое начинание. Он был очень вреден, хотя и непреднамеренно. Но усердно молю Бога, чтобы вы поскорее переросли Достоевского с его „гармониями“, которых никогда не будет, да и не нужно» ^[154].

Публикуя это письмо, Василий Васильевич замечает: «„Укоры“ эти действительно у меня были; были прямы и резки и подняли в критике тех дней бурю против меня. Гоголь был священен и, как всегда для толпы, безукорен». Вместе с тем Розанов, конечно, не стремился «перерасти» Достоевского, но еще в ранних письмах Страхову мог, например, писать: «Даже у Достоевского колебалось в руках знамя. Я с улыбкою перечитываю порой его полемику с Добролюбовым: все-таки подавался, все-таки боялся».

Как бы ни менялись в дальнейшем взгляды Розанова на Достоевского (а они претерпели немалые «аберрации», как выражался Василий Васильевич), неизменным оставалось чувство: «Достоевский живет в нас. Его музыка никогда не умрет» (286). Достоевский дорог человеку, как тот «всадник в пустыне» (Дон Кихот?), с одним колчаном стрел. И капает кровь, куда попадает его стрела.

«Легенда» Розанова печаталась в журнале в 10-летнюю годовщину смерти Достоевского. Статьи о нем Розанов писал к 20-летию, к 25-летию, к 30-летию его кончины. Писал бы и далее, если бы не революция и собственная смерть. Он как бы жил «по часам» Достоевского, был весь в движении его идей. «Ничто в нем не постарело, ничто не умерло. Он так же раздражает одних, умиляет других» ^[155], — писал Василий Васильевич через 20 лет после смерти писателя.

В первый год XX века Розанов, предвидя значение Достоевского для наступающего столетия, которое во всемирной литературе стало «веком Достоевского», сказал о наследии писателя, что это — «едва тронутый с поверхности рудник мыслей, образов, догадок, чаяний, которыми долго-долго еще придется жить русскому обществу или, по крайней мере, к которым постоянно будет возвращаться всякая оригинальная русская душа» ^[156].

В те годы мало еще кто понимал в России, а за границей и вообще никто не понимал, что Достоевский «есть в полном смысле европейский писатель», как с некоторой долей неловкости за свою смелость сообщал в той же статье Розанов. Ведь Западная Европа и Америка поймут и оценят Достоевского лишь после Первой мировой войны, но до этого Розанову не суждено было дожить.

Перевод «Братьев Карамазовых» на английский язык, выполненный Констанс Гарнет, появился в 1912 году и был назван известным английским критиком Мидлтоном Марри «самым выдающимся переводом в истории английской литературы» ^[157]. Критик имел в виду не уровень переводческого мастерства (хотя он, безусловно, был самый высокий для своего времени), а тот факт, что англоязычный читатель приобщился по этому переводу к величайшему творению Достоевского. Действительно, никогда еще перевод иностранного произведения не имел такого значения для англоязычной литературы.

О мировом значении Достоевского во времена Розанова говорить еще не приходилось. Даже в России, несмотря на многочисленные издания, он не был внимательно прочитан. В 1901 году Розанов пророчески писал о грядущем мировом признании Достоевского: «Достоевский — это для Европы революция, но еще не начавшаяся, хотя и совершенно приготовленная. В час, когда его идеи станут окончательно ясными и даже только общеизвестными… начнется великая идейная революция в Европе. Самые столбы ее, подводные сваи ее великолепных надводных построений, окажутся нетвердыми или фальшивыми» ^[158].

25-летняя годовщина смерти Достоевского пришла в разгар первой русской революции. Только что отшумело в Москве Декабрьское вооруженное восстание. Под псевдонимом В. Елецкий ^[159] Розанов печатает в московской газете «Русское слово» свою первую там литературную статью как бы иной, «внерозановской» ориентации. Это отклик на события самые горячие, кровавые, вчерашние, хотя статья называется академически сухо — «Экономический и социальный вопрос у Достоевского».