Неизвестный Алексеев. Неизданная проза Геннадия Алексеева - Геннадий Алексеев Страница 37

С жадностью читаю всяческие мемуары, автобиографические записки, дневники. Будто здесь можно найти какие-то ответы или хотя бы намеки на них.

Майка уезжает в Польшу. Сборы начались месяц тому назад. Шьется какое-то особенное платье. Куплены туфли, шляпа. Варшава, Краков и Гданьск будут у ног моей жены. Несчастные поляки. Впрочем, я и сам чуточку поляк, чуточку несчастный поляк.

В «Новом мире» окончание мемуаров Эренбурга. Он не сказал в них и десятой доли того, что мог бы сказать.

Что это? Потребность сказать хоть что-то в предчувствии конца? Стремление оправдаться? Или просто тщеславие? Какие имена! Какие события! И везде и со всеми он, Илья Григорьевич Эренбург – неудавшийся поэт, рано исписавшийся прозаик и выдающийся публицист Сталинской эпохи!

5.6

Странно, но я никогда не оставался совсем без читателя. Мои поклонники и поклонницы сменяли друг друга, но всегда кто-то был. Сейчас мой читатель – Д. Один-единственный, но зато настоящий читатель.

Господь испытывает меня. Но он понимает, что совсем без читателя я не выживу. И он держит меня на прожиточном минимуме. Чего ему от меня надо?

Беременная кошка в буфете у Тучкова моста. Несмотря на свою брюхатость и замызганность, она изящна. Движения ее грациозны и трогательно женственны, как у всех кошек.

Петербург сегодняшний – уникален. Вряд ли в мире можно найти еще такой большой город, столь хорошо сохранивший лицо начала нашего века.

Хорошо и плохо. Хорошо, что город не испортили, но плохо, что он законсервирован, как монстр в банке со спиртом.

Строят в основном на окраинах, и эта новая застройка столь резко отличается от старой, что кажется, будто это уже совсем другой город.

8.6

Сартр кокетничает своими симпатиями к марксизму. Его философия изящна – она напоминает фигурное катание на льду. Впрочем, мне ли судить о Сартре?

11.6

Спиной ко мне сидит молодая женщина. Ее волосы собраны в узел на затылке, но короткие мягкие пряди выбились из прически и упали на белую шею. Эта шея, эти пушистые волоски на ней, эти нежные, розовые уши с полупрозрачными мочками – все это так женственно, так красиво и… так напоминает что-то уже виденное, родное, женское, что слезы выступают на глазах. Женщина почувствовала, что на нее смотрят, и обернулась. Лицо у нее миловидное, но глупое, кукольное.

Сзади женщины часто бывают прекрасны.

17.6

Береза создана для ветра. В тихую погоду она печальна. На ветру она превращается в зеленое знамя.

Почему насекомые с таким упорством бьются о стекло?

На чердаке большой и умный на вид шмель так отчаянно стукался головой, так гневно гудел, что мне пришлось открыть окно и выпустить его. Второй шмель лежал, скорчившись, на подоконнике без признаков жизни. Его поза говорила о предсмертных муках. Ужасная смерть – видеть лес, небо, цветы, других, свободных шмелей и умирать от голода и жажды!

Нашел записную книжку отца. В нее вложена открытка – моя открытка, посланная ему и маме из Москвы в августе прошлого года.

Мы часто философствуем о смерти, но простое человеческое ощущение неминуемости смерти навещает нас редко. В противном случае мы не смогли бы нести свое бремя, не смогли бы идти к той черте, которая где-то уже проведена и ждет нас.

Дуэт кукушек. Одна где-то близко, вторая подальше. Получается у них очень недурно – спелись.

Кукушки придают лесу таинственность. Кукование всегда с эхом, поэтому трудно понять, где птица, кажется, что это голос самого леса.

Лес без кукушек – не лес.

Включил приемник. Сначала веселый джаз. Потом сообщения из-за рубежа. В Бамберге (ФРГ) на памятниках еврейского кладбища кто-то намалевал свастики и надписи: «Шесть миллионов евреев – слишком мало!» Возмущенные жители города устроили митинг. Кладбище охраняется полицией.

18.6

Мой день рождения.

Я родился в 6 часов утра в родильном доме на углу 14-й линии и Большого проспекта Васильевского острова.

День 18 июня ничем особым не примечателен. Впрочем, в 1936 году в этот день умер Горький.

23.6

Весь день дул сильный ветер. Я лежал на «поляне дольменов» и слушал шум леса. Закрыв глаза, пытался представить себе, что лежу на берегу моря. Мешали сосновые шишки – они то и дело с громким стуком падали на землю.

Под вечер ветер стих и стал накрапывать мелкий дождик. Лес за озером затянуло туманом.

Собирал валуны в сосняке за дорогой. Почти под каждым камнем был муравейник. Муравьи бесстрашно бросались на мои руки и лезли вверх по моим лодыжкам. Мне было стыдно, что я разрушаю их жилища. Они специально рыли норы под камнями, надеясь на их защиту, но камни принесли им несчастье.

Смерть Андрея Болконского в «Войне и мире» – классический этюд на тему бренности бытия. Глубоко мыслящая и тонко чувствующая личность, сознающая свою смертность и жаждущая жить, перестает существовать, исчезает, куда-то уходит, растворяется в пространстве, во времени, в материи. Толстой примиряет читателя с «бренностью». Смерть у него мудрая, светлая и непобедимая.

Тургенева смерть печалит, но не пугает. Она у него сладостная, томительная.

Леонида Андреева смерть ужасает, мучает своей непостижимой жестокостью и нелепостью. Он мечется в поисках спасения, в поисках лазейки. Разумеется, не находит и приходит в отчаянье.

Бунин понимает, что борьба бесполезна и выхода нет, но не может сдержаться, не может не выразить свое отвращение и удивление смертью.

У Андрея Платонова смерть простая, крестьянская, суровая. О ней не говорят, но все знают, что она есть, что она обязательно навестит каждого, и тут уж ничего не поделаешь.

У Хемингуэя такая же смерть.

25.6

Юрий Олеша написал за меня эту фразу: «Во сне я иногда вижу свое пребывание в Европе, которого никогда не было».

Блок с удовольствием возился в своем Шахматове. Что-то перестраивал, покупал мебель, хлопотал.

Мужички разграбили и сожгли усадьбу Блока. Сейчас даже трудно найти то место, где стоял дом.

Большая жаба в задумчивости сидит на песчаной дорожке. Сажусь на корточки и разглядываю ее. Она застыла, кажется, что не дышит. Травинкой щекочу ей бок. Она тяжело прыгает в траву. С соседнего участка доносится женский голос:

– Света! Марш домой! Спать пора!

Одиннадцать часов вечера, и совершенно светло. Здесь, на даче, ночи какие-то особенно белые, вызывающе, неприлично белые.

В Москве состоялось торжественное заседание по поводу столетия со дня рождения Менделя.

Несчастный Лысенко. В таких случаях люди, не потерявшие остатка совести, пускают себе пулю в лоб. Так поступил Фадеев.