Гапон - Валерий Шубинский Страница 37

Смирнов, правда, стараясь подчеркнуть свое беспристрастие, упомянул в письме в газету, что в свое время он и Чижов сами вступили в «Собрание» в качестве членов-соревнователей и пожертвовали по 100 рублей. Строев ответил, что, если такое имело место, это противоречит уставу «Собрания» и смыслу его деятельности: профсоюз существует для защиты прав наемных работников, и в него не должны входить представители «противоположной стороны».

Таким образом, борьба принимала принципиальный характер. Как писал Строев, «здесь мы имеем налицо попытку упорядочить отношения труда и капитала, пользуясь окольными путями…». Но, продолжал он, «такая защита при недостатке правовых гарантий носит характер случайный и имеет под собой недостаточно твердую почву». Именно о «правовых гарантиях» шла в конечном итоге речь, отчасти именно поэтому гапоновцы обращались к правительству, а не к работодателям.

Любезнее всех принял 30 декабря делегацию «Собрания» как раз представитель власти — Фуллон. Сперва он долго беседовал с Гапоном наедине. Отец Георгий убеждал градоначальника, что правительству ничего не стоит воздействовать на фабрикантов: достаточно отобрать или пригрозить отобрать казенные заказы у тех, кто не считается с интересами рабочих. А на практике происходит противоположное: были случаи, когда фабриканты готовы были идти на уступки, но власти не давали им это делать, «боясь, что это поведет к еще большим требованиям и к забастовкам более грандиозных размеров».

Власть, власти… Ничего в России без них не решается.

Фуллон по обыкновению был беззащитен перед обаятельным профсоюзным вождем. Все же он обратил внимание на последнюю фразу резолюции: «Вы угрожаете?»

«Вовсе нет, — ответил я успокоительно, — мы и не думаем ни о каких угрозах. Рабочие просто хотят поддержать своих товарищей. Вы говорили, что будете им помогать в затруднениях, и вот вам представляется случай. Если рабочие не поддержат своих товарищей, то масса скажет, что наш союз фиктивный, предназначенный только для того, чтобы выжимать взносы от бедняков и держать их в безмолвии. Все рабочие столицы наблюдают за происходящим с возмущением, и, если наши требования не будут удовлетворены, спокойствие города будет безусловно нарушено…»

Фуллон, похоже, принял эту немудреную демагогию всерьез. Он допустил к себе делегатов и пообещал им «сделать все, что в его силах».

В последний день 1904 года Гапон пришел к Павлову, обиженному на него из-за истории с Неметти, — мириться.

Павлов стал расспрашивать отца Георгия о том, как он представляет себе развитие событий. Ответ Гапона поразил его. Иван Ильич не верил своим ушам: ему казалось, что перед ним не тот человек, которого он знал и с которым дружил больше года.

«— …Представьте себе, что наши требования не удовлетворят… Забастовка объявляется общая… Полиция до сих пор к нам не вмешивалась: я ее успокаивал, — иронически заметил Гапон, — но потом она, конечно, вмешается и крепко вмешается… Мы ей зададим такого жару, какого она отродясь не видывала: всю петербургскую полицию мы обезоружим в течение десяти минут…

Ну, значит, появятся казаки, мы и с теми справимся, оружие раздобываем посредством конфискации у полиции и казаков, но его недостаточно… Страсти разгораются. Крик: „на баррикады!“ — и 400–500 тысяч могли бы грозно двинуться… но где же взять оружие?.. Против нас солдаты с магазинками… Это, впрочем, не так страшно… Известное психологическое воздействие, и солдаты или часть их могут оказаться на нашей стороне… Но артиллерия!.. Вот где наша главная опасность!.. У нас тоже есть артиллерия — 8 бомб, на всякий случай, я раздобуду… Мне обещали… через неделю будет штук 30… Да что с вами-то?»

Гапон успокоил Павлова, признавшись ему, что никаких бомб на самом деле нет. Но баритону все равно было не по себе.

А между тем Гапон продолжал:

«… Я вам нарисовал одну картину, а теперь смотрите, вот вам другая.

Правительство поняло истинное положение, перепугалось, делает давление, и Путиловский завод, или, если это будет в более поздней стадии развития движения, то и все заводы сдаются. Мы выигрываем сражение. „Собрание“ окрепает, и пролетариат открыто объединяется… Но я-то как буду? Вы думаете, что меня по головке за это погладят… Пока меня оставляют в покое, но ведь спустя некоторое время, когда все войдет в свою спокойную колею, меня непременно уберут…»

В умеренном, хитром, расчетливом тактике-оппортунисте жил авантюрист, игрок. До сих пор Гапон подчинял эти свои наклонности и умения интересам дела. Игра его была сложной, точной, продуманной. Преферанс своего рода или шахматы. Сейчас, перед лицом явного проигрыша, он готов был начать другую игру, азартную, с неопределенными правилами — только бы спасти свое дело. (Даже на собрании он употребил карточный термин: «сорвать ставку».)

Но и в этой игре спасение что-то не просматривалось…

Впрочем, будем справедливы — особого выбора у него и не было. События развивались во многом сами по себе. Можно было только уклониться от участия в них, от роли вождя. Но это тоже было бы поражение.

В этом смысле судьба Гапона отчасти напоминает судьбу другого харизматического деятеля революции 1905 года — капитана 2-го ранга Петра Шмидта, по недоразумению вошедшего в историю как «лейтенант Шмидт» [25]. «Социалист вне партий» Шмидт, полубезумный, несчастный во всех отношениях человек, возглавил мятеж, которого не хотел и в успех которого не верил. Он выбрал неизбежное поражение и гибель, но гибель, казавшуюся ему славной.

А Гапон поражения не хотел, не принимал. Он судорожно искал выигрышный ход. И это во многом объясняет дальнейшее.

2 января по старому стилю состоялось новое собрание общества. Присутствовало 600 рабочих, а также, согласно докладу начальника Петербургского охранного отделения Л. Н. Кременецкого Лопухину, «3 интеллигентных еврея и 3 еврейки» [26].

Председательствующий Иноземцев доложил суть дела, Архангельский рассказал о переговорах с Сергеевым и Чижовым.

Дальше, докладывает Кременецкий, дело обстояло так:

«…Иноземцев предложил на открытое голосование: желают ли рабочие поддержать своих товарищей, на что все ответили: „желаем поддержать“, и собравшиеся перешли к обсуждению вопроса о форме поддержки. По предложению одного невыясненного рабочего лесообделочной мастерской, решено было завтра, 3 сего января, с утра, не приступая к работам, но отнюдь без крика и шума и, тем более, какого-либо насилия, собраться к заводской конторе и, вызвав директора завода, потребовать увольнения мастера Тетявкина и обратного приема уволенных рабочих. В это время один из присутствовавших на собрании евреев предложил идти заявлять свои требования с красными знаменами и притом добавить к вышеуказанным требованиям требование политической свободы. На это Иноземцев заявил, что необходимо держаться на чисто экономической почве, не затрагивая политических вопросов. Тогда тот же еврей попытался разбросать несколько штук каких-то прокламаций, но, ввиду общего протеста рабочих, сейчас же это оставил и был выгнан из собрания вместе с остальными евреями. Что же касается 3 евреек, то они были даже сначала задержаны рабочими, но затем, из опасения, что их могут обвинить в произволе, отпущены». При этом «известные Департаменту полиции» рабочие Ребрантов и Приклонский «старались подбить рабочих к более радикальному решению, т. е. чтобы рабочих, которые не пожелают добровольно принять участие в забастовке, принудить к тому силой».