Корабли идут на бастионы - Марианна Яхонтова Страница 37

– Отменная приятность, отменная! – бормотал он на бегу.

На площадке с деревянными перилами, колонки которых напоминали кегли, он сразу остановился, поджидая несколько отставшего адмирала. Волосы Суворова заметно поредели и еще больше походили на взбитый пух, но хохол над лбом торчал по-прежнему надменно, а в глазах искрился веселый задор. Вероятно, он был очень доволен, что опередил тоже весьма быстро следовавшего за ним адмирала.

Ушаков проводил гостя до отведенных ему покоев, где Суворов мог переодеться с дороги, а сам прошел в столовую.

Столовая помещалась рядом со спальней гостя, и вскоре до Ушакова стало долетать знакомое фырканье: Суворов мылся. Денщик его несколько раз пробегал по коридору и о чем-то тихо советовался с денщиком адмирала. Потом послышался скрип и стук передвигаемой мебели. По тяжелому топтанию нескольких пар сапог можно было догадаться, что куда-то переставляют тяжелый дубовый шкаф. Как видно, гость сразу решил привести все предметы в точное соответствие со своими привычками.

Суворов вышел, одетый в белый канифасный китель, с аннинской лептой на шее. На лице его была промыта каждая морщина, от всего сухощавого тела и от белого канифаса как будто веяло холодом.

– Не чаял я видеть вас, Александр Васильевич, – радостно говорил адмирал. – Очень рад назначению вашему.

– А я, батюшка, не рад. Не люблю я тихого жития. Укрепления строить да с подрядчиками рядиться – смерть моя. Для походов я рожден.

Суворов вздохнул.

– Во времена мирные и походы подготовляются.

– Так оно, государь мой. Да ежели б людей учить – другое дело.

Завтрак приготовлял повар, специально для этого случая присланный начальником гарнизона. Блюда были одно сложнее и утонченнее другого, ибо все считали, что начальник гарнизона понимал в этом толк. Повар его обучался в Москве, у француза. Однако Суворов ел очень мало, и адмирал почувствовал беспокойство. Сам Ушаков так привык к спартанскому образу жизни, что никак не мог определить, хорошо приготовлена фаршированная рыба и фазан или их следует выбросить за окно. Тревожило Ушакова и то, что на лице гостя он заметил выражение легкого брюзгливого недовольства.

– К великому моему прискорбию, Александр Васильевич, – сказал с некоторым смущением адмирал, – искусство сего повара почитается у нас наилучшим и другого в наших диких местах нет.

Суворов отозвался очень поспешно и живо:

– Рекомендую вам моего Матьку. Он всегда со мной и дело свое разумеет не плохо.

Оказалось, Суворов так привык к нехитрому искусству Матьки, что есть из других рук почти не мог. Повар Матька и камердинер Прохор сопровождали его безотлучно.

– Я бы хотел, чтоб вы этот дом почитали своим, – сказал адмирал.

Выражение брюзгливого недовольства тотчас же исчезло с лица Суворова. Вполне удовлетворенный водворением Матьки, он, однако, не захотел на этом остановиться. Со свойственной ему стремительностью он пожелал оказать воздействие и на самого хозяина.

– А вы неглижируете здоровьем вашим, батюшка, – заметил он резким, но вкрадчиво ласковым голосом. – Подливки ваши столь жгучи, что редкий желудок выдержит. Ежели фунт гвоздей съесть, то и то легче будет. Подождите, завтра Матька приготовит нам такой обед, употребляя который, вы только продлите век ваш и укрепите тело.

– Да я и так крепок, – улыбнулся адмирал, – хотя и зажигаю подлинный пожар в горле своем за каждым обедом.

И он взял соусник, наполненный острой красной массой. В ту же минуту Суворов с необычайным проворством выхватил у него соусник и, ни капли не пролив, поставил рядом с собой.

– Я не дам вам, батюшка, губить себя. Попробуйте раз мою методу, и вы увидите всю ее пользу. Тело мое с отроческих лет весьма слабо и болезненно. По сей причине родители мои даже хотели отдать меня в службу гражданскую. И если б не метода моя, тело мое не вынесло бы толикого числа походов.

Адмирал ответил с любезной неосмотрительностью:

– Я готов испробовать методу вашу.

Ему хотелось, чтоб Суворов заговорил о Петербурге, но он никак не мог придумать, как заставить его сделать это. А может быть, и рано было еще говорить сейчас о всем том, что было перечувствовано и передумано адмиралом.

Суворов, любивший за обедом беседу, остро и весело взглядывал на Ушакова, который так добродушно и охотно подчинялся его желаниям.

– С ранних лет долгом своим поставил я борьбу со страстями, – говорил он, – я хотел быть Цезарем, но без его пороков.

– И что же, страсти ваши молчат? – спросил адмирал.

– Нет, сударь, они не молчат, но повинуются. Молчание может таить в себе бунт. – Он вдруг засмеялся сухим сдержанным смехом, какой бывает у людей, которые хоть и веселят других, но сами почти никогда не смеются.

Адмирал смотрел на худенькую, жилистую фигуру Суворова, на его узкие плечи и стянутое морщинами лицо. Это действительно было лицо и тело человека, который подчинил себе страсти. Но, побеждая те из них, которые обуревали Цезаря, он, может быть, приобретал те, каких Цезарь не имел.

– Я бы не мог утверждать, что страсти покорены мною, – признался адмирал.

– Это тоже дело методы, сударь, ибо духовное устройство наше воле нашей покорствует. Человек не только может, но и должен быть велик.

Суворов ударил костяшками пальцев по краю стола и необычно громко и торжественно произнес:

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю…

Вот как говорит о человеке Державин. Люблю сего сочинителя. Почитаю его выше Оссиана. Так ежели человек может повелевать громами, то тем паче укрощать в себе порочника и своевольника. Первое – воля, второе – разум, итог – победа!

Адмирал не менее гостя гордился тем, что человеческий разум может повелевать громами. А насчет воли у него возникли некоторые соображения, особенно после того, как Суворов выхватил у него из рук соусник. Человек этот, как видно, подчинял себе всех, с кем сталкивался, подчинял своим взглядам, своей методе, своим привычкам. Это было некое безапелляционное самоутверждение. Ушаков часто наблюдал эту склонность в людях большого таланта, но подражать им в этом не старался. Правда, он упорно шел к своей цели и там, где этого требовали интересы дела, не отступал ни на шаг. Но в том, что касалось его лично, он не считал возможным всегда настаивать. В детстве часто уступал брату, потом товарищам, которых любил, уступал Лизе и даже своему старому слуге Федору. Он признавал за ними право на равное с ним самоутверждение. А в таких случаях всегда надо было от чего-то отказываться самому.

Суворов между тем насыпал из солонки небольшую кучку соли около своей тарелки. Он не любил, когда соль брали ножом.

– В серебре есть яд, – заметил он адмиралу, метнув взглядом на серебряный нож. И снова начал читать по памяти оду Державина «Бог».

– Мароны и Гомеры, – бормотал он быстро, – Мароны и Гомеры умолкнут пред сим гением.