Конокрад и гимназистка - Михаил Щукин Страница 37

— Не знаю, что будете делать вы, — весело отозвалась Ольга, — а я лично буду блистать на сцене новониколаевской оперы. Я-то ведь на занятия пришла! А вас, господа, не было, и Тонечки тоже не было! Так что все по справедливости — прима должна быть одна! А все остальные — на четвертых, на пятых ролях… может быть… Безмолвные статисты — вот ваш удел!

— Ну, уж нет! — принялась возражать ей Тонечка. — Мы без высокого искусства просто умрем, поэтому господин Млынский, жалея наши юные жизни, обязан нас простить. На следующей неделе идем каяться.

Здесь же решили: задуманное не откладывать и к господину Млынскому идти прямо в понедельник.

Сегодня понедельник, но Тонечка и не подумала собираться. Сегодня она решила вообще никуда не ходить, и вот сидела над раскрытым дневником, время от времени обмакивала перо в чернильнице и, забываясь, снова вспоминала прошедшее воскресенье, заново переживая все, что случилось так неожиданно и непоправимо.

Фрося прервала ее уединение, и настроение у Тонечки испортилось окончательно. Ей захотелось наговорить Фросе грубостей, даже выпроводить ее из своей комнатки, чтобы снова склониться над дневником и поведать ему о том, что вчера произошло. Но Фрося не уходила, упрямо смотрела на Тонечку, и ясно было: от своего не отступится и из комнатки не выйдет, пока не услышит подробного рассказа.

— Какая ты все-таки… упрямая… — вздохнула Тонечка и, совершенно забыв о том, что говорила всего лишь минуту назад, принялась рассказывать…

…Веселье возле костра шло своим чередом. Дурачились, ели поджаренные на прутиках охотничьи колбаски, продолжали подшучивать над Млынским и, готовясь просить у него прощения, даже спели все вместе романс «Не уходи…», и спели его неожиданно для себя столь душевно и с чувством, что после этого долго молчали и не начинали разговора.

Вот в этот момент и появилась на прикатанной, блестящей под солнцем дороге подвода, на которой сидел возница, замотанный в башлык, а позади, в санях, — господин в шапке пирожком, закрывавший лицо воротником пальто. Подвода спускалась по дороге к водопою — длинная прорубь, вычищенная утром от настывшего за ночь льда, четко темнела правильным прямоугольником на белом притоптанном снегу.

Подвода как подвода. Таких за день десятки, если не сотни, мимо проезжает. Но что-то насторожило Максима, что-то заставило его всмотреться пристальнее, и он даже вышагнул из общего круга ближе к дороге, сделал несколько шагов, всматриваясь в возницу, и резко повернул назад. Остановился напротив Тонечки и выдохнул:

— Это он!

— Кто он? — не поняла Тонечка.

— Посмотри, — Максим взял ее за локоть и развернул лицом к дороге, — не узнаешь? Это ведь тот самый человек, который… ну, тогда, увез тебя…

В это время возница натянул вожжи, потому что лошадь начинала спускаться к реке, слегка откинулся назад, из башлыка выдалось вперед лицо, и никаких сомнений не осталось: Вася-Конь. Это был он.

— Ольга, у вас аппарат телефонный действует? Надо срочно звонить в полицию. Проводи меня к аппарату.

— Не-е-т! Не смей! — Тонечку затрясло, словно в лихорадке, она не совсем понимала, что говорит и делает, в голове у нее стучала всего-навсего одна лишь мысль и одно желание — уберечь Василия, предупредить его об опасности.

— Антонина Сергеевна! — лицо у Максима как будто одеревенело, глаза из-под нахмурившихся бровей сурово сверкнули. — Вы соображаете, что говорите?

— Не смей! Не трогай его! Не смей! — Совсем потеряв голову, Тонечка кулачком стучала в грудь Максиму, а тот отступал, и лицо его становилось все суровее. Ольга и Александр стояли чуть в стороне, как ошарашенные, и ничего не понимали. Подвода между тем спустилась по пологому берегу к реке, и лошадь теперь весело тащила сани по льду прямиком к темнеющей проруби.

— Антонина Сергеевна! Вы с ума сошли! — Максим встряхнул ее за плечи. — Это же преступник!

— Не смей! — шепотом выговорила Тонечка и цепко ухватила Максима за рукав шинели. — Я не отпущу… Пока не уедет…

— Прочь! — вдруг заорал Максим так громко, что Тонечка отшатнулась от него и расцепила пальцы на рукаве шинели.

Максим оттолкнул ее и побежал в дом Королевых, высоко вскидывая ноги, так что на каблуках успевали сверкнуть под солнцем аккуратные железные подковки. И вот этот краткий, нечаянный блеск подковок будто подстегнул Тонечку, она качнулась вперед, сделала маленький шажок, затем еще один, еще и — тоже побежала. В другую сторону, к проруби. Спустилась с берега, оскальзываясь на гладко прикатанной полозьями дороге, пробежала еще какое-то расстояние и, задыхаясь, закричала, хотя до проруби оставалось всего лишь несколько шагов, закричала так, словно ее убивали:

— Беги, Василий! Беги!

Вася-Конь и господин, лежавший в санях, разом оглянулись, и Тонечка успела еще выговорить сорванным в крике голосом:

— Беги! Он полицию вызывает…

Вася-Конь, заваливаясь на бок в санях, полохнул режущим свистом, столь пронзительным, что лошадь прижала уши и рванула прямо с места, переходя без всякого разгона в галоп. Господин в санях дернулся от неожиданного рывка, едва не вывалился, но успел ухватиться за розвальни саней и удержался. Подвода, пересекая реку, стремительно уходила к другому берегу и скоро, уменьшаясь в размерах, стала исчезать и теряться в белом пространстве, будто на глазах истаивала.

Тонечка дождалась, когда подвода бесследно растворилась и ее нельзя было различить, и лишь после этого медленно побрела обратно, едва передвигая враз отяжелевшие ноги в высоких зашнурованных ботинках. Навстречу ей, из ворот королевского дома, бежал Максим, размахивал руками, кричал что-то, но она его не слышала. А когда он, запыхавшись, подбежал совсем близко и остановился перед ней, Тонечка сдернула с правой руки мягкую белую варежку и неумело, без размаху, шлепнула на румяную щеку Максима пощечину, словно смачную печать поставила:

— Подлец!

Обогнула его, будто столб, и пошла дальше, не оглядываясь ни на Максима, ни на костер, ни на Ольгу с Александром, которые продолжали смотреть на происходящее с полным недоумением.

— Антонина Сергеевна! Вы забываетесь! — Голос у Максима дрожал от негодования.

Тонечка даже головы не повернула. Смотрела себе под ноги, на блестящие носки новеньких ботинок, и зачем-то вслух считала шаги:

— Раз, два, три, четыре…

Несколько раз ее от костра окликнули Ольга с Александром, но она не услышала, продолжая равномерно, в такт быстрым шагам, считать:

— Пять, шесть, семь, восемь…

На сорок девятом шаге она запнулась, чуть не упала и, выпрямившись, обернулась. Увидела, как Ольга и прапорщики взволнованно что-то говорят, глядя ей вслед; увидела, что большой костер затухает и над ним уже не дым стелется, а едва различимо колеблется воздух; а еще дальше, за костром, увидела накатанную санными полозьями дорогу, которая весело взблескивала под солнцем и прямо, никуда не сворачивая, уходила на другой берег. Там, на другом берегу, все было неподвижным и никаких следов не оставалось от одинокой подводы, только что проскочившей через реку.