Лихие гости - Михаил Щукин Страница 37

Две недели Захар Евграфович не мог добиться от сестры ни одного слова.

Она смотрела на него все теми же остановившимися глазами, молчала, не шевелилась, и только пальцы забинтованных рук, которые безвольно лежали на одеяле, мелко-мелко подрагивали.

Доктор из губернского города, которого доставили в Белоярск вместе с Ксенией, не отходил от больной, поил ее микстурами, делал перевязки, но больше всего уповал на молодость и на время, говорил:

— Раны, Захар Евграфович, не опасные, скоро заживут, даже шрамов не останется, главная беда — нервное потрясение, очень сильное. Покой и время — вот самое надежное лекарство. Оно и вылечит, поверьте моему опыту.

Для белоярского общества, любопытного до любой новости, пришлось сочинить историю, что Ксения Евграфовна переболела малярией и теперь у нее нервное расстройство. В эту историю поверили и даже выражали Захару Евграфовичу неподдельное сочувствие, понимая все по-своему: больную жену молодой муж бросил, и теперь все хлопоты о ней свалились на брата.

Что произошло с Ксенией, оставалось неизвестным. Даже дубовские молодцы не смогли ничего разузнать. Агапов пенял хозяину:

— Горяч ты, Захар Евграфович, не в меру горячий.

В ответ, соглашаясь, Захар Евграфович только кивал головой. Он и сам теперь жалел безмерно, что на исходе памятной ночи не смог удержать себя в узде. Хотя… Хотя легко говорить об этом сейчас, а тогда… Увидев Ксению, увидев, как она рухнула у порога, Захар Евграфович будто обезумел. И даже теперь, по прошествии времени, не мог четко вспомнить, как все произошло. Помнил лишь, что руки его удушающе пахли керосином, а люди Цезаря, связанными сидевшие на полу, кричали пронзительно, как поросята перед забоем. Матвей пытался удержать Захара Евграфовича, но тот отшвырнул его, и Матвей лишь махнул рукой, давая сигнал остальным, чтобы выходили из дома. Звякнуло разбитое стекло лампы, фитиль погас, керосин, воняя, пролился на пол. Вторая лампа с непотушенным фитилем ударилась о половицы с громким дребезжанием, и сразу же взметнулся, доставая до потолка, обжигающий яркий огонь. Из дома Захар Евграфович вышел последним и не забыл подпереть дверь палкой, подвернувшейся под руку.

Сгорели следы, которые могли бы вывести на Цезаря. Сам же он — как в воду канул.

Через две недели, под вечер, Ксения тихим и слабым шепотом попросила:

— Захарушка, вынеси меня на улицу, подышать хочу…

Захар Евграфович, донельзя обрадованный, кинулся за своей шубой, завернул в нее Ксению и осторожно вынес на улицу. Сел на скамейку возле крыльца, пристроил сестру к себе на колени и крепко обнял, словно хотел перелить в нее всю нежность и всю жалость, которые переполняли его.

На улице шел снег — тихий, плавный. Ксения выпростала из шубы руку, вытянула перед собой забинтованную ладонь, стала ловить опускающиеся снежинки. Едва различимым шепотом приговаривала:

— Тают… такие белые, красивые… Растаяли, и ничего не осталось…

Затаив дыхание, боясь потревожить ее даже лишним движением, Захар Евграфович сидел неподвижно и безмолвно молился лишь об одном: пусть она говорит, неважно о чем, пусть только говорит… Он был уверен: если она заговорила — значит, дело пошло на поправку; пройдет время, все забудется, и снова явится прежняя Ксюха — веселая, приветливая, легкая на ногу и проворная.

Откуда было знать в то время, что прежней Ксюхи ему не увидеть.

На следующий день она призналась брату, что беременна и носит под сердцем ребенка. А после добавила:

— Я не хочу этого ребенка, я его ненавижу. Понимаешь, Захарушка, ненавижу! — и безутешно заплакала, уткнувшись ему, как раньше, лицом в грудь.

Ребенок родился раньше срока и мертвый.

Ксения снова плакала на груди у брата и каялась:

— Он знал, что я его любить не буду, поэтому умер. Какой я грех страшный сотворила, Захарушка, я же убила его!

Как мог и как умел, Захар Евграфович пытался успокоить сестру, говорил какие-то неубедительные слова, и сам прекрасно понимал, что слова эти до Ксении не доходят и не трогают ее.

К этому времени перебрались в новый, только что отстроенный дом-дворец, в котором Захар Евграфович отвел для сестры три огромные комнаты, но она наотрез отказалась в них жить и устроилась в маленькой комнатке на втором этаже, сама ее обустроила, и комнатка стала похожа на монашескую келью: иконы, лампадки, черная скатерть на столе и узкая деревянная кровать, похожая на лавку в крестьянской избе. Поздними вечерами Захар Евграфович частенько подходил к дверям этой комнатки, прислушивался, но различал лишь тихие молитвы, а если открывал дверь и входил попроведать сестру, то видел всегда одно: задумчивый, потухший взгляд Ксении, устремленный мимо него. Куда она смотрела, что ей являлось перед глазами — это было ему неизвестно.

Не раз пытался он, когда Ксения начала приходить в себя и отвечать на его вопросы, расспросить и узнать: что же случилось между ней и Цезарем? Но всякий раз натыкался на безутешный плач и просьбу, произносимую дрожащим голосом: