С окраин империи. Хроники нового средневековья - Умберто Эко Страница 37

Аверроэс подводит к ясным выводам то, что было в неявном виде заложено в строгом аристотелизме, чем и объясняется успех, которого он добился в Париже у преподавателей факультета искусств, особенно у Сигера Брабантского, которого Данте поместил в Раю рядом со святым Фомой, хотя именно Фоме Сигер обязан разрушенной научной карьерой и тем, что теперь его место во второстепенных главах истории философии.

Фома пытается вести в культурной политике двойную игру: с одной стороны – добиться того, чтоб теологическая наука его времени приняла Аристотеля, с другой – отделить его фигуру о того, как ее использовали аверроисты. Однако при этом Фома попадает в тупик: он относится к нищенствующем орденам, которые, на несчастье, выпустили на свет божий Иоахима Флорского и еще одну шайку вещавших об Апокалипсисе еретиков, представляющих угрозу для установленного порядка, Церкви и государства. Теперь у реакционных учителей теологического факультета, среди которых ведущую роль играл Вильгельм из Сент-Амура, были все основания заявить, что все нищенствующие братья – еретики-иоахимиты, потому что они хотят распространить теории Аристотеля, учителя материалистов – атеистов и аверроистов. Видите, так же действует Габрио Ломбарди ^[300]: тот, кто выступает за развод, – друг того, кто выступает за аборт, а значит, он выступает за наркотики. Голосуйте «да», как в день творения.

Фома же не был ни еретиком, ни революционером. Его называли приверженцем «конкордизма». Для него речь шла о том, чтобы привести к согласию новую науку с наукой откровения и изменить все, чтобы ничего не изменилось.

В этот план он вложил удивительный здравый смысл и (будучи мастером теологических тонкостей) чрезвычайную близость природной действительности и земному равновесию. Важно, что Фома не аристотелизировал христианство, а христианизировал Аристотеля. Важно, что он никогда не думал, что разум способен понять все, он считал, что понять все под силу только вере: он просто хотел сказать, что вера может быть в согласии с разумом, поэтому можно позволить себе удовольствие размышлять, покинув вселенную галлюцинаций. Теперь понятно, почему его основные произведения построены так, что в основных главах речь идет только о Боге, об ангелах, о душе, о добродетелях, о вечной жизни, но внутри этих глав всему находится не столько рациональное, сколько «разумное» место. Внутри теологической архитектуры становится ясно, почему человек познает вещи, почему его тело устроено определенным образом, почему, чтобы принять решение, ему нужно рассмотреть факты и разные мнения, разрешить противоречия, не скрывая их, а стараясь открыто их преодолеть. Тем самым Фома вернул Церкви доктрину, которая, не отняв у Церкви ни капли власти, предоставляла коммунам свободу выбора между монархией и республикой, доктрину, в которой проводится различие между разными видами собственности и видами права на нее и даже утверждается, что право собственности существует – но только в том, что касается владения, а не использования. То есть у меня есть право владеть домом на виа Тибальди, но если есть люди, живущие в трущобах, разум требует, чтобы я позволил пользоваться своим домом тому, у кого такого дома нет (я остаюсь хозяином строения, но другие тоже должны в нем жить, хотя моему эгоизму это не нравится). И так далее. Все подобные решения основаны на равновесии и на добродетели, которую он называет «благоразумие»: ее задача – «хранить память о приобретенном опыте, правильно определять цели, внимательно учитывать обстоятельства, постоянно все исследовать разумом, предвидеть случайности, быть бдительным при оценке возможностей, проявлять предосторожность и здраво оценивать исключительные условия».

Теперь ясно, почему этот мистик, мечтавший как можно скорее забыться в благодатном лицезрении Бога, к которому человеческая душа стремится «по природе», по-человечески был столь внимателен к природным ценностям, уважал рациональные рассуждения.

Не стоит забывать, что до него при изучении текста древнего автора комментатор или копиист, натыкаясь на нечто, противоречащее религии Откровения, или стирал «ошибочные» фразы, или помечал их как сомнительные, чтобы предостеречь читателя, или переносил на поля. А как поступает Фома? Он ставит в один ряд противоположные утверждения, проясняет смысл каждого, подвергает сомнению все, в том числе то, что дано через Откровение, перечисляет возможные возражения и в конце старается всех примирить. Все это делается прилюдно, как прилюдно велись диспуты в его время: здесь все решает суд разума.

Если внимательно вчитаться, обнаружится, что в любом случае данное верой знание преобладает над всем остальным и определяет разбор вопроса, то есть Бог и данная в Откровении истина предшествуют движениям секулярного разума и руководят ими – на это обратили внимание самые тонкие и преданные ученые-томисты, вроде Этьена Жильсона. Никто никогда не говорил, что Фома – это Галилей. Фома просто дал Церкви доктринальную систему, которая привела ее к согласию с природным миром. Победа Фомы была ошеломляющей. Даты говорят сами за себя. До него утверждали, что «дух Христа не царствует там, где живет дух Аристотеля». В 1210 году труды греческого философа по натурфилософии еще запрещены, запрет сохранится в последующие десятилетия, тем временем Фома поручает своим помощникам переводить и комментировать их. А в 1255 году разрешают всего Аристотеля. Как мы видели, после смерти Фомы предпринималась попытка реакции, но в конце концов католическая доктрина встала на позиции аристотелизма. Влияние и духовный авторитет Бенедетто Кроче в итальянской культуре на протяжении полувека – ничто по сравнению с авторитетом, благодаря которому Фома за сорок лет изменил всю культурную политику христианского мира. Потом настал черед томизма. То есть Фома дал католической мысли настолько полную схему, в которой всему находится место и объяснение, что с тех пор католическая мысль не в силах ничего передвинуть. Самое большее, что удалось сделать, – схоластика Контрреформации переработала его мысль, создав иезуитсткий томизм, доминиканский томизм и даже францисканский томизм, за которым виднеются тени Бонавентуры, Иоанна Дунса Скота и Оккама. Но Фому больше трогать нельзя. То, что у Фомы было тревогой из-за построения новой системы, в традиции томизма превратилось в тревожную потребность не позволить никому коснуться этой системы. Там, где Фома все разрушил, чтобы перестроить заново, схоластический томизм старается ничего не трогать и демонстрирует чудеса псевдотомистской эквилибристики, чтобы поместить новое в клетки созданной им схемы. Страсть и жажда познания, которыми в высшей степени обладал тучный Фома, передались еретическим движениями и протестантской реформе. От Фомы осталась схема, а не интеллектуальные усилия, потраченные на то, чтобы выстроить для его времени по-настоящему новую конструкцию.

Разумеется, отчасти он сам в этом виноват: он дал Церкви метод, чтобы обнаруживать точки напряжения и без конфликта включать в рассуждение все, на что невозможно закрыть глаза. Именно он научил обнаруживать противоречия, чтобы потом гармонично их примирять. Мы так к этому привыкли, что решили, будто сталкиваясь с противопоставлением «да» и «нет», Фома учил отвечать «и да, и нет». Но Фома произнес это, когда «и да, и нет» означало, что настал час не остановиться, а сделать шаг вперед, открыть карты.