В пасти Дракона - Александр Красницкий Страница 36

— Но как же это?

— Вот так! Во время всех ужасов наш посланник совершенно спокойно жил в своём доме, и китайцы не только его, но даже никого из русских пальцем не тронули. Напротив того, когда союзники подошли к Пекину, он явился к ним... вестником мира. Французы и англичане готовились бомбардировать красивейший в мире город. Разве им чего-нибудь жалко! Граф Игнатьев, явившись к ним, стал их отговаривать от этого неистовства. Его и слушать не хотели. Бомбардировка была решена, и решение подписано. Казалось, никакие силы, даже небесные, не в состоянии были предотвратить разрушение Пекина, но это смог, благодаря своему уму и находчивости, сделать наш русский посол. Он рассказал союзникам, что в Пекине есть храм, построенный для албазинцев и их потомков, окитаившихся, но сохранивших в неприкосновенной чистоте свою религию — древнее, отеческое православие. При этом он предупредил, что если хоть один боевой снаряд попадёт в этот храм, то вся Сибирь сочтёт это оскорблением святыни, и нельзя будет удержать сибиряков-казаков от нападения всей их массы на союзные войска. Адмиралы перепугались. Сибирские казаки ведь не китайцы: с ними не так-то легко управиться. Взрыв религиозного фанатизма вызвать в них было бы небезопасно. Начали расспрашивать графа, в какой части Пекина находится эта церковь, обещая не пускать туда своих снарядов. Но граф опять нашёлся. Он рассказал, что церковь ветхая и может разрушиться от сотрясения воздуха при пушечных выстрелах. При этом он, конечно, пояснил, что казаки разбирать не будут, от каких причин разрушился храм, а все поставят на счёт европейцам и не замедлят расправиться с ними по-свойски. Как ни кинь — выходило всё клин. Адмиралы были в смущении, они не знали, что делать. Наш посол вызвался им помочь в их затруднении и вступил с китайцами в переговоры о сдаче Пекина. Те верить не хотели, чтобы он решился отправиться в город, полный враждебно настроенных азиатов, для которых никакой посол вовсе не был неприкосновенным. Граф только улыбался. В обыкновенном паланкине отправился он в забаррикадированный Пекин. В лагере союзников на него смотрели, как на обречённого на смерть, на живого покойника. Но наш посол знал китайцев. Он шёл смело и приказал носильщикам паланкина переходить баррикаду, не обращая внимания на укрывшихся за ней солдат. Те было схватились за своё допотопное оружие, но когда узнали, что это русский, встретили графа почтительно, как милого гостя. Без всякого затруднения, не встреченный даже выстрелом, добрался наш посол до советников бежавшего богдыхана и уговорил их войти в переговоры с европейцами. Так те и поступили, и мир скоро был заключён ^[29]. Так вот как действовал тогда русский посол. В благодарность за оказанную им услугу китайское правительство утвердило Айгунский трактат; по нему переходило к ним всё Приамурье, о котором до тех пор шёл спор. Все остались довольны, а о русских китайцы сохранили самые добрые воспоминания — как о своих верных друзьях и защитниках против ненавистных им уже и тогда белых чертей... Вот, господа, что было... Дай Бог, чтоб и теперь то же вышло. Только вряд ли. Теперь новые птицы — новые песни. А жаль, если придётся воевать с китайцами.

— Почему же? — спросил кто-то. — Разве они такие серьёзные враги?

— Враги? В том-то и дело, что они никому врагами быть не могут. Хороший народ, трудолюбивый народ. Что там говорят об их лживости, нечестности всё это европейские провокационные выдумки. Если китайцы лживы, так это их высокопоставленные сановники, их мандарины, судьи их, власть имущие. А настоящий китаец всегда честен, гостеприимен, услужлив. Они любят русских, и вовсе нежелательно было бы нам восстанавливать их против себя. А что до того, чтобы поколотить, так поколотим, потому что мы — русские и с нами Бог! Жаль и того, что нам придётся действовать теперь сообща с западными европейцами. Ох, видел я, что это за птицы! Они пойдут за нашей спиной, и все их неистовства будут отнесены китайцами на наш счёт. Вот что скверно!

— Ну уж вы очень строги к европейцам! — заметил кто-то из собрания.

Не строг, а справедлив! — ответил моряк. Что? Не читаете вы здесь разве газет и не знаете, что проделывают кичащиеся своей высшей культурой альбионцы в Южной Африке? Не хороши они? А ведь там какие ни на есть — белые. Что же они будут проделывать здесь, у китайцев, которых они считают хуже дикарей? Уму непостижимо! Но при всё этом заметьте, что все храбрые рыцари Европы пойдут за чужой спиной и воспользуются плодами всех её побед, оставив её ни с чем.

Вообще здесь, в Порт-Артуре, все были, от мала до велика, уверены в неизбежности войны.

Воинские части прибывали одна за другой. 12-й стрелковый сибирский полк был переправлен сюда в полном составе. Командир его, полковник Анисимов, истинный «слуга Царю, отец солдатам», как говорили все, получил назначение командовать первым нашим отрядом, который! отправлялся на поле битвы. Ему подчинялись и казачьи сотни, и артиллерия. Все одобрили этот выбор — Анисимов действительно был известен как превосходный служака, человек дела, личной инициативы и храбрец, каких мало. Солдаты его любили и готовы были всюду следовать за ним. Когда он на учениях появлялся перед фронтом, их обычное «здравия желаем» звучало совсем иными, чем в прочих случаях, оттенками. Ласка и искренняя почтительность всегда слышались в нём.

Впрочем, все приготовления велись тихо, незаметно. Не было видно никакой особенной суматохи, обычно предшествующей сигналу к военным действиям. Чувствовалось только какое-то особое нравственное напряжение, нервность, но всё это сдерживалось, и все — и военные, и штатские — старались делать вид, будто ничего серьёзного впереди не предстоит.

Даже разговоры о событиях смолкли, но это не значило, чтобы были сердца, которые не бились бы тревогой. Грядущее виделось грозным и таинственным. Что крылось в нём — не знал никто. Но для всех было ясно, что дымившийся вулкан готов был запылать и излить мощные потоки лавы.

Нечего и говорить, что в этом случае кратером являлся Пекин, около которого собралось столько горючего материала.

Но все скрывали свои чувства, и жизнь в Порт-Артуре, за исключением вполне понятного оживления, внесённого прибытием новых воинских частей, текла своим обычным порядком.

Шатов все эти дни пребывал в необыкновенном волнении. Из Пекина приходили вести одна тревожней другой. Говорили, что там собрались бесчисленные скопища всякого сброда, готового на всевозможные бесчинства, что правительственные войска братаются с этим сбродом, против которого власти не предпринимают никаких мер, и как будто даже одобряют его выходки, оставляют их безнаказанными. Прошли слухи, что начались уже избиения отдельных европейцев, что после разрушения боксёрами железнодорожных станций европейцам-инженерам, жившим по линии железной дороги, приходилось с оружием в руках отстаивать свою жизнь. Говорили о частых перестрелках, в особенности с «большими кулаками», как здесь, с английской лёгкой руки, стали называть и-хо-туанов; рассказывали об убийствах миссионеров в Бао-Дин-Фу, где некоторые из них были даже зверски замучены. Всё это способствовало общему возбуждению, но всё это скрывалось под маской искусственной беспечности.