Застолье в застой - Виталий Коротич Страница 36

Правильность древнегреческих предсказаний мы усваивали на собственном опыте. Про рабов и стражу написаны большие тома, и элита оказалась весьма разнообразной. К ней причисляли и аристократию, и буржуазию, и интеллигенцию, и высших чиновников. Выяснилось, что она может быть назначаема как часть аппарата власти, а может определяться общественным мнением и состоять из самых уважаемых людей. Сразу же напомню, что важность людей для всенародной судьбы выясняется не сразу и элиты по этому принципу формируются только посмертно. А как сортировать прижизненно? Отделить умных от дураков не удавалось еще никому, да и страшновато выявлять, кто есть кто, по этому принципу. Но как-то разделять граждан государствам необходимо, и везде это делают по-своему. В Индии, например, все определяется при рождении; перейти из касты в касту, из одного слоя общества в другой там невозможно, если ты индуист, то есть исповедуешь главную религию общества. Один из самых слезливых сюжетов индийского кино — любовь представителей разных каст, которым ни за что нельзя быть вместе, а тем более пожениться. Впрочем, проблема это всемирная. Помните трагический романс Даргомыжского о том, как «Он был титулярный советник, она — генеральская дочь» и по этой причине у них сладиться не могло (ничего не поделаешь — генерал принадлежал к одному из четырех верхних слоев российской общественной классификации, а титулярный советник был всего девятым классом из четырнадцати). Верхние могли снизойти к низшим, но сами низшие должны были знать свое место. Японцы удивленно комментировали роман Толстого «Воскресение», где барин, по их мнению, облагодетельствовал дворовую девку, переспав с ней и оказав тем самым ей честь, а в романе это почему-то подано как трагедия…

В Англии недавняя трагедия принцессы Дианы ведь тоже начиналась с того, что ее подыскали в невесты наследному принцу по знатности, а не по влечению. Впрочем, в Британии человеческая породистость блюдется, выстроенная в столетиях, рыцарские звания присваиваются монархом нечасто, палата лордов концентрирует самых родовитых, самых титулованных, и никто не оспаривает мест «сэров» и «пэров». Вообще, как утверждал английский классик Дж. Пристли, двадцать из тридцати англичан знают, к какому классу себя отнести, и очень этим гордятся.

В Соединенных Штатах все определяется деньгами; американцы веруют, что в конце концов твои достоинства должны воплотиться в банковском счете. Есть клубы для богатых людей, есть районы, где эти люди живут: американская национальная элита — это прежде всего витрина жизненной успешности.

Упомянутые расклады возможны в устоявшихся и поэтому достаточно понятных обществах, но никак не у нас, где издавна, особенно с советских времен, слишком многое не выставляется напоказ. Давно не стареет строка, что у нас «внизу — власть тьмы, вверху — тьма власти». Причем — власти разнообразной: и денежной, и державной, и всяческой. Кто у нас богаче кого, сказать трудно, потому что, увы, банковские счета самых оборотистых соотечественников хорошо скрыты и американские чековые стандарты здесь не проходят. Родословные? От них мы отвыкали все послеоктябрьское время, и трудно осудить за это людей, у одних из которых предки были неграмотны, а значит, по-советски благонадежны, а у других были знатны и поэтому подлежали уничтожению. Большевики добивались, а во многих случаях и добились разрыва памяти, провала в человеческих связях, в том числе в глубине истории, — иначе они не смогли бы выжить. Никогда не забуду, как моя мать сжигала фотографии своих предков, среди которых были царские генералы и один ее дед в ранге тайного советника (до начала 30-х годов она из-за этого не имела права учиться и числилась в «лишенках», выйдя из такого состояния лишь благодаря браку с моим отцом, который был пролетарского происхождения). Зато по отцовской линии я знаю, что одного из прадедов звали Иваном Петровичем, но никакие подробности на сей счет не сохранены…

Между тем на цивилизованных уровнях бывшей империи родословные были чтимы, существовал официальный «Гербовник…», была «Родословная книга», были «Столбцы» — перечни старейших родословий, и записанные там звались «столбовыми дворянами». Александр Герцен, например, прослеживал свою родословную с XV столетия, Пушкин напоминал, что фамилии его предков «поминутно встречаются» на страницах отечественной истории. Даже если некто, как Ломоносов, учившийся в Киеве и ставший знаменитым в столицах, говорил: «Я сам знаменитый предок», то и в этом было уважение к чужой славе и желание стать достойным родоначальником для потомков. Тарас Шевченко знал своих родичей на несколько поколений в глубь истории, и вообще было хорошим тоном «ведать свой корень». Когда в опрокинутой стране Маяковский хвастался, что «я дедом казак, другим — сечевик, а душою — грузин», была в этом попытка подладиться под новый стандарт и встать в интернациональный строй. Но Владимир Владимирович хорошо помнил о дворянстве своего отца, уважал собственное происхождение; бездомных и беспамятных не чтили ни в одно время и ни в одном обществе. Дворянство впитывало в себя людей разных национальностей, и в так называемой «Бархатной книге», реестре древнейших родов — от Рюрика, есть множество редкостных фамилий, в том числе, как отмечают старинные справочники, литовцев, волынян, галичан, немцев, евреев, шведов, греков… Род Валуевых, давший империи известного министра-мракобеса, происходил, к примеру, от литовцев Воловичей, а боярский род Квашниных-Самариных считался вышедшим из Галичины, где начался от некоего Нестора Рябца. Левшины произошли от Левенштейна, Яхонтовы — от фон Долена, фаворит императрицы Екатерины Потемкин — от польских шляхтичей Потемпских. Писательские родословные тоже были не проще, чем у Маяковского: знаменитый писатель Карамзин произошел от татарина Кара-Мурзы, Пушкин — от «арапа» Ганнибала, Лермонтов — от шотландца Лермонта, Грибоедов — от поляка Гржибовского. В Гоголе было достаточно польской крови — от рода Яновских, которые давно прижились в украинских землях…

Человеческое разнообразие сортируется в любом государстве; делалось это и в стране наших предков. Купцы и крестьяне оставались как бы сами по себе: играя в жизни важные роли, они не принимали видимого участия в управлении этой жизнью. У духовенства была своя система санов — от патриарха до диакона, — которая в их кругу соблюдалась. Главными столпами, на которые опиралась империя, были чиновники, военные и придворные; они считались элитой, их-то и распределяла петровская Табель о рангах, утвержденная 22 января 1722 года. Военные, гражданские и придворные чины разделялись на четырнадцать классов. «Четырнадцатый, — как писал маркиз де Кюстин, — самый низкий класс. Ниже его находятся только крепостные, и единственное его преимущество в том, что числятся в нем люди, именующиеся свободными. Свобода их заключается в том, что их нельзя побить, ибо ударивший такого человека преследуется по закону». Николая Гоголя, например, выпустили из Нежинского лицея в звании «действительного студента» и как раз с правами этого самого четырнадцатого класса…

Петровская табель не имела ничего общего с демократией, за что многие свободолюбивые иностранцы ее недолюбливали. «Здесь все зависит от чина. Не спрашивают, что знает такой-то, что он сделал или может сделать, а какой у него чин», — писал удивленный гость имперской столицы. Визитер из республиканской Франции описывает, как за столом в Эрмитаже поблизости от императора рассаживались высшие сановники и иностранные послы. «Рядом с этим столом стоит другой круглый стол, предназначенный для министров второго разряда, жен, дочерей, сестер и представленных иностранцев. За все другие столы, наполняющие залу (а их поставлено по крайней мере на 400 человек), садятся как попало».